Эффект Вестермарка: дети, которые воспитывались вместе, став взрослыми, как правило,
не испытывают сексуального влечения друг к другу, независимо от генетического родства.
В тринадцать лет, пока другие дети играют в глупые, скучные игры, ты впервые замечаешь, что иногда хочется быть причастным или не остаться в стороне. Есть люди, которые временами выбиваются из общей массы; они интересны и восхитительны, с ними хочется быть рядом, касаться их и оставить у себя их особенную частичку, которая будет принадлежать тебе и только тебе.
Ты знаешь, что это за чувство, потому что жадно читаешь и многое замечаешь, хотя никто не ожидает, что ты поймёшь подобные вещи. Увлечение, влюблённость, романтические отношения, если дети вообще на это способны, а ты знаешь, что нет. И что ты — нет, тебе тоже известно.
Поэтому ты игнорируешь чувство как ничего не значащее: переживания, когда тебе кто-то нравится, приятны (потому что его голос, даже когда он разговаривает не с тобой, порождает радостный трепет внутренних струн), но ты знаешь, что не способен на большее.
С течением времени оно уходит, иногда возвращаясь в обличье другого человека, которого ты никогда раньше не замечал, но который неожиданно стал интересным. Ты никогда не предпринимаешь активных действий.
В четырнадцать лет приходит осознание, что ты так же обращаешь внимание на него. Ему почти 21, он учится в университете. Ты никогда не смотрел на него под таким углом, пока он не улыбнулся тебе и обнял в угоду мамуле. Он пахнет сигаретами (едва уловимо, не курил достаточно долго, но запах впитался в воротник пальто) и лосьоном после бритья.
— Рад тебя видеть, Шерлок, — здоровается он, звуки глубокого голоса привычно обтекают гласные "е" и "о", и внутри ты оживляешься и начинаешь наблюдать, потому что он произносил так твоё имя всегда, но оно никогда не звучало так раньше.
Изумительно.
Ты маячишь у открытой двери, пока он распаковывает вещи.
— Ты не такой толстый, как раньше, — внезапно выпаливаешь ты, когда он стягивает рубашку, переодеваясь к обеду. Это правда: ты видел его без одежды, и он всегда был пухлым и ничем не примечательным (исключая ум, более отточенный и опасный, чем твой).
Но сейчас на руках мышцы, жировая прослойка в верхней части тела уменьшилась, и ты чувствуешь... что-то. Позыв, едва знакомое желание. Хочется провести руками по телу, прижаться лицом к коже и запомнить все мельчайшие перемены, произошедшие с момента последней встречи.
— Очевидно, — отвечает он, не глядя на тебя. Ты рад, что он не смотрит: в противном случае он увидел бы, как твой взгляд медленно исследует его тело, и узнал бы. Он снимает брюки. Твоё лицо заливается краской, сердце пропускает удар, и внезапно накатывает волна жара, хотя умом ты понимаешь, что не такой уж он красавец.
Ты отводишь глаза и сосредоточенно разглядываешь дверь. Когда, справившись с прилившей к щекам кровью, ты поворачиваешься к нему, он уже одет в элегантный, сшитый точно по фигуре костюм, от вида которого пересыхает во рту, и смотрит на тебя.
Он знает, внезапно понимаешь ты, и сердце учащённо бьётся. Ты думаешь, это страх, под маской которого прячется своего рода дикое предвкушение, потому что он единственный, кто знает, а ты не можешь предугадать, что произойдёт дальше.
Выходя из комнаты, он старательно обходит тебя в дверном проёме, оставляя между вами побольше места. С этого момента он совсем тебя не касается, и ты настолько же горько разочарован, насколько молчаливо благодарен, что он никогда не заговаривает об этом с матерью.
Ты ожидаешь, что чувство уйдёт, как всегда случалось в прошлом. Но дело в том, что ты всегда предпочитал интеллект внешности, и у Майкрофта прежде всего блестящий ум. Он не всегда демонстрирует, что умнее тебя, хотя бесконечно лучше умеет растворяться в толпе и симулировать нормальность, чем у тебя когда-либо получится.
Наваждение не проходит.
Он умудряется умело избегать и игнорировать тебя, отчего именно у тебя начинаются неприятности. Ты предполагал, что разозлишься, но вместо этого восхищён.
Прикасаясь к себе, ты воображаешь, как он ласкает тебя рукой и всей тяжестью тела прижимает к кровати. Ты знаешь, как он задыхается и краснеет, и извращаешь образы и воспоминания до тех пор, пока в твоём воображении он не начинает задыхаться от наслаждения и заливаться краской от вожделения.
Ты кончаешь в кулак и, слизывая белёсые капли, стекающие по тыльной стороне ладони, притворяешься, что это его сперма.
Разумеется, на следующее утро он узнаёт, чем ты занимался ночью, смотрит на тебя, и краска бросается ему в лицо. Мать не замечает этого, но она вообще немногое замечает. Ты думаешь, что следовало бы стыдиться, потому что знаешь о предосудительности происходящего. Предполагается, что ты с молоком матери впитал знание и необходимость не хотеть этого, не хотеть его.
Наваждение не проходит.
Тебе исполняется пятнадцать. Голос ломается, ты вечно голоден и ухитряешься случайно расколотить об пол по меньшей мере три антикварные вазы. Ты знаешь, что в один прекрасный день станешь высоким и грациозным (ты уже проанализировал размер своих ступней и ладоней), но на данный момент представляешь из себя неуклюжий клубок локтей, коленей и юношеской незрелости.
Девушки начинают обращать на тебя внимание: поглядывают, хихикают и улыбаются, даже если их игнорировать. Скука.
После окончания университета Майкрофт на месяц приезжает домой погостить. При встрече он крепко обнимает мать и разрешает поцеловать себя в обе щёки. Через её плечо он замечает тебя, и буквально через секунду она оборачивается и кивком головы подзывает тебя поприветствовать брата.
Вы оба напряжены, и объятие выходит неуклюжим. Ты слишком хорошо видишь и чувствуешь, что он ещё не брился сегодня, до сих пор курит, принимал утром душ, и его шампунь приятно пахнет, но не полностью скрывает естественный запах тела. Ты всего на несколько дюймов ниже и без труда смотришь ему в глаза.
— Ты вырос, — отмечает Майкрофт. Ты знаешь: он хочет порадовать мать, несмотря на то что почти так же сильно, как ты, не любит утверждать очевидное.
— Среди прочих изменений, — соглашаешься ты, не упуская из виду, как его глаза немного расширяются от звуков твоего изменившегося голоса. Теперь он мужской: низкий, глубокий и ровный. Ты спрашиваешь себя, нравится ли он ему.
За обедом он украдкой посматривает на тебя, особенно на руки и лицо. Ты бреешься регулярно, хотя и не ежедневно. Ты уверен, что он уже понял, с какой частотой и как давно ты пользуешься станком (на основании мелких случайных порезов на щеках и горле) и какой маркой лосьона после бритья. Ты играешься с вилкой, поглаживая ручку большим пальцем, и он резко отводит глаза.
Ты редко думаешь о брате, пока он в отъезде, поэтому забыл, какие ощущения порождает настолько сильное желание. Ты больше ни к кому не испытываешь таких чувств, и каждый раз, когда он облизывает губы, или передёргивает плечами, снимая пиджак, или шлёпает босиком по коридору, ты ощущаешь внезапную головокружительную вспышку голода.