Не знаю, сколько времени проходит — кажется, вечность — но вот наконец дверь распахивается, и в каюту вваливается промокший Брадан. Его платок где-то потерялся, борода сбилась в мокрый ком, рукав разорван, щека опухла и украсилась кровоточащей ссадиной. Брадан достаёт бутылку из стенного шкафа, делает большой глоток и утирает мокрым рукавом мокрое лицо.
Затем он ставит бутылку на место и вновь выходит, даже не поглядев на меня. Дверь, неплотно запертая, принимается гулять, и в каюту теперь влетает дождь, отчётливее слышится скрип снастей, шум ветра и рокот грома.
Я устаю ждать и принимаюсь биться. Мне удаётся стянуть с себя ткань и встать на лапы, к счастью, они не повреждены. Но весь левый бок болит, крылом шевелить трудно. Повернув шею, я вижу, что крыло висит — лучше бы не смотрел. Похоже, оно сломано.
Дверь распахивается, бьётся обо что-то снаружи и застревает. Ветер налетает, фонарь надо мной бьётся о потолок. Я спешу спрыгнуть со стола, взмахиваю уцелевшим крылом. Яркая вспышка молнии прорезает тьму.
В каюте делается всё светлее, и я, сидя под столом, удивляюсь мощи молний, но затем понимаю, что дело не в них. Всё затягивает дымом, я чую потрескивание — должно быть, горящее масло вытекло из перевёрнутого фонаря.
Корабль кренится назад, и я качусь к двери. Тем временем со стола слетает полотно, в которое я был укутан чуть раньше, горящее, пропитанное маслом. Оно катится передо мной, я едва успеваю сделать шаг в сторону и уцепиться за ножку стола. Пол между мной и выходом начинает гореть.
Если бы оба крыла были целы, я бы попробовал прорваться сквозь огонь, но сейчас это верная смерть. Я не могу даже забраться на скамью у окон, чтобы проверить, все ли ставни плотно закрыты. Обхватив здоровым крылом и шеей ножку стола, я держусь, чтобы только не укатиться в пламя.
— Птица! — раздаётся крик снаружи.
— Ей и так конец! Кати бочку, нам нужно тушить огонь!
Если они быстро справятся, я уцелею. Если бы только дым не был таким едким, не жёг глаза, не останавливал дыхание…
Кто-то в промокшем плаще, намотанном на голову, перешагивает через огонь. Он озирается по сторонам. Чего я жду, он здесь явно не ради той бутылки в стенном шкафу!
— Спасите, я здесь! — кричу я.
Выходит какой-то хрип и скрип, но главное, меня заметили. Человек наклоняется, ползёт под столом, пытается вытащить меня. Лишь сейчас я понимаю, что я крупный и тяжёлый, и боюсь, у него ничего не выйдет. Но он подтягивает меня ближе, обхватывает рукой, осторожно прижимает к себе и набрасывает сверху плащ. Повреждённое крыло, прижатое к чужой груди, болит, но я готов потерпеть, только бы поскорее покинуть каюту. Чувствую, что меня несут, но под плащом ничего не видно.
— Гляди-ка, Барт, вот твоя драгоценная птица, — слышу я грубый голос Брадана.
— Как я рад, что вы её спасли! — это капитан. — Альбатросы приносят счастье…
— Сказал бы я, куда засунуть такое счастье! — ревёт Брадан. — Мы чуть не убились, пока вылавливали эту тварь из воды, а потом из-за неё оставили фонарь в каюте, и каюта теперь пылает, и весь корабль сейчас, чего доброго, сгорит, и мачту мы потеряли, потому что кто-то пялился на птицу! Швырнуть её за борт, и дело с концом!
— И думать не смей! — орёт капитан. — Гилберт, пожалуйста, отнесите птицу на нижнюю палубу. Свет, пожалуй, не зажигайте. Только заприте где-то, чтобы она не билась.
И тот, кто держит меня, идёт на нижнюю палубу. Он сильно шатается и в мгновения, когда пол уходит из-под ног, непроизвольно прижимает меня крепче. Я бью его клювом, чтобы не забывал о моём истерзанном крыле.
Мы спускаемся вниз, туда, где жили матросы. Он нащупывает матрас на ближайшей койке, кидает его в угол, осторожно ссаживает меня, а затем уходит наверх. Дверь за ним закрывается, и сюда перестаёт проникать даже слабый свет.
И я сижу во тьме и одиночестве, раздумывая над тем, стоит мне уже обращаться в человека или пока повременить.
Шторм утихает к рассвету. Вниз спускается измочаленный капитан. Сил его хватает лишь на то, чтобы разжечь свет, погладить мои перья, лечь на ближайшей койке с куском хлеба и с ним же во рту и уснуть.
Позже заглядывают Гилберт и Брадан. Они садятся друг напротив друга и молча пьют, по очереди передавая бутылку.
— Может, подлечишь птице крыло? — кивает моряк в мою сторону.
— Я не умею лечить наложением рук, — отвечает Гилберт. — Только травами немного и только людей. Птице надо бы забинтовать крыло. А с чего ты вдруг о ней заботишься?