- Да, сэр. Та женщина, сэр. Насти.
- Насти? - Ди не помнил значения этого слова, но совершенно точно знал, что в каких-то древних языках оно употреблялось как ругательство. Nasty. Не похоже на Феликса - инвективить, к тому же в адрес женщины.
- Женщина-дровосек, сэр.
Ди опустил граненый стакан на столешницу прямо-таки с неприличным стуком. И даже не извинился: изумление выбило из него правила человеческого этикета.
- Что?
Видимо, личности донны Лючии не просто смешивались, во всех смыслах этого слова. Как бы не оказалось, что каждая из них параллельно еще и сходит с ума - по отдельности, по-своему.
- Ну как же, сэр. - Феликс отставил поднос, воздел к Ди бесхитростный взор: - Ваша садовница. У нее топор и газонокосилка.
Ди сглотнул и откашлялся.
- Вы говорите о Настасье Филипповне?
- Да, сэр! - обрадовался Феликс. - У нее такое трудное имя. Сэр.
- А она… гм… не пояснила, для чего ей чечевица?
- Пояснила, сэр. Сказала, что религия запрещает другой даме… как же это было?.. обращаться с просьбами к постороннему мужчине, сэр.
- Ах вот оно что, - протянул Ди. Хорошо, что он покончил с ужином. Иначе от таких новостей мог бы пропасть аппетит. - И как давно… вернее - почему же Настасья Филипповна не обращалась к вам за чечевицей раньше?
- Полагаю, потому что раньше они не были знакомы с той дамой. Или ей не нужна была чечевица, сэр.
- Ясно.
Ясно было лишь, что Настасья Филипповна начала общаться с Фрумой-Дворой относительно недавно. То есть безумие прогрессирует. Некоторое время Ди следил за тем, как пятничная личность донны Лючии сортирует зерно, и вдруг сообразил, что они сидят почти в полной темноте.
- Феликс, вам хорошо видно?
Пальцы застыли в воздухе. Донна Лючия напряглась и, кажется, перестала дышать. Ди смотрел на происходящее с каким-то вялым интересом, хотя раньше непременно бы уже попытался взять контроль над ситуацией. Действительно, что такое слабая пожилая женщина по сравнению с двумя бандами вооруженных фанатиков в подземном тоннеле…
- Н-н-нх-ха… - Домработница с натужным стоном выдохнула через рот и запрокинула голову. Вплетенные в афрокосички ракушки нестройно щелкнули друг о друга. Ди впервые задумался: а кто их, собственно, плетет и расплетает? Ведь афрокосички тоже появились не так давно… Кстати, та еще морока, даже Никки никогда так не мучало свои платиновые парики…
- Феликсу плохо видно.
Ди подобрался на сиденье: этот голос не был ему знаком.
- Феликс устал.
Светлеющее в сумраке горло ходило ходуном, выталкивая слова:
- Они все устали… так устали, что стали… стали усталее стали… и перестали… встали… встали…
Донна Лючия стекла с табурета, задев рукой кучку отбракованной чечевицы. Зерна посыпались с негромким шорохом, прошуршали по полу в разные стороны, и снова все стихло. Только тяжело дышала донна Лючия. Спина ее теперь была неестественно выпрямлена, голова склонена набок, глаза закрыты.
- Феликс? - осторожно попробовал Ди через четверть часа. За это время он переместился к выходу, уплотнил кожу, прислонился к косяку. Утомленность и сон исчезли, Ди чувствовал себя свежим и бодрым. И еще - непривычно легким внутри. Как будто избавился от чего-то весомого и ненужного. Нет, не так: переставшего быть нужным.
- Die Wahrheit ist wie ein Gewitter, - отозвалась домработница хрипло. И, прокашлявшись, добавила: - Es kommt zu dir, du kannst es horen.
“Истина - словно гроза. Она идет к тебе, ты ее слышишь”.
- Герр Линденманн?
- Здравствуйте, мистер Грей.
Ди автоматически кивнул.
- Как ваши дела, мистер Грей?
- Неплохо. - Ди ощутил на губах кривую улыбку. - Неплохо для пятницы, герр Линденманн.
- Эм-м… Я не вовремя?
- Я всегда рад вас видеть.
- Прошу прощения. - Воскресная личность донны Лючии вытянула руки по швам, пристукнула каблуками. И, выдержав паузу, робко спросила: - Сейчас ночь?
- Можете вытащить свечи, - снисходительно отозвался Ди. Любопытство разгоралось в нем все сильнее. - Я знаю, где вы их прячете.
Герр Линденманн вслепую зашарил за печью, что-то бормоча себе под нос. Ди напряг слух - ему показалось, что голос разделился на два, - но герр Линденманн захлопнул рот и, нащупав столешницу, установил два подсвечника: свой, самодельный, с замусоленным огарком свечи, и тот, странный, с множеством чашечек и при этом плоский - Ди называл его не иначе как “канделябр”.
- Откуда это у вас, герр Линденманн?
- Менора? О, мистер Грей, это принесла та ленивая фрау, которая всегда хотела субботу.
- По-вашему, Фрума-Двора ленива?
- Она отказывалась работать, - отрезал герр Линденманн, переставляя собранную со стола посуду в раковину. Ди настаивал, чтобы родительский фарфор не смели загружать в моечную машину.
- Религиозные убеждения, герр Линденманн, не всегда позволяют нам выбирать.
- Есть хорошее средство от убеждений и выбора. Труд. Он освобождает. Arbeit macht frei.
- Wahrheit macht frei, - бездумно поправил Ди. - Истина освобождает. Не труд.
И услышал, как бьется старинный фарфор о белый мраморный пол его кухни.
- Ох! Ну я же говорило не пользоваться этими тарелками! - Никки падает на колени, ломает над осколками руки. - Я же специально, специально купило черный антикварный серви-из!
Впервые за этот вечер голубенький фартук с оборками и рюшами прекрасно смотрится на донне Лючии.
- Ах, ну какие вы все неуклюжие! Ну, не трогали бы ничего, раз ничего не уме-е-ете!
- И тебе доброго здравия. - Ди издает нервный смешок. Он не уверен, кого желал бы увидеть, но, узнав андрогина, испытывает облегчение.
- Ой, ну здрасьте вам! Здрасьте и спокойной ночи! Идите уже, мне тут убраться нужно и успеть позаниматься собой, между про-очим.
Но Ди уже поднимается по лестнице. Усталость душит его изнутри и снаружи, и ему кажется: не доползет до постели, свалится прямо здесь или у входа в спальню, на пороге. Вот положит на него голову и вырубится, наконец.
У него, однако, хватает сил дернуть с кровати тонкое летнее покрывало и, падая, завернуться, словно в кокон. Ди засыпает ровно в тот момент, когда его щека вжимается в пахнущую колкой свежестью подушку, и не слышит, как шепотом выпевает над погибшим фарфором чужой, незнакомый голос, не имеющий ничего общего ни с герром Линденманном, ни с Никки:
Die Wahrheit ist ein Chor aus Wind…
Kein Engel kommt um euch zu rachen…
Diese Tage eure letzten sind…
Wie Stabchen wird es euch zerbrechen…
“Истина - это хор ветра… Ни один ангел не придет за вас отомстить… Это последние ваши дни… Словно прутья, вас сломает…”
**21**
В этот раз Ди продержался до середины лета. Привел в порядок дом, и газоны, и гаражи, и даже садик, в котором обнаружились позабытые еще мамой клумбы. На них, конечно, не росло ничего, кроме нагло колосящихся сорняков, однако Ди подрядил на задачу донну Лючию, и оказалось, что Настасья Филипповна Барашкова - дровосек, садовница и повелительница имбирного печенья - умеет неплохо сажать цветы.
Ничего, что она периодически превращалась то в чернокожего баскетболиста Феликса, то в Иру Эриха, растерянно оглядывающего свои лишенные “кильтыка” бедра, и забывала о том, что делает. Рано или поздно - как правило, в течение часа - понедельничная личность донны Лючии возвращалась и вновь натягивала садовые перчатки.
Опасаясь внезапного появления беса, Ди старался пореже оставлять домработницу одну. Но безымянный приходил строго по вторникам и целые сутки выл и ругался в заколоченном гостевом флигеле. Его речь становилась все осмысленнее и уже не сводилась к набившему оскомину перечислению всевозможных благ, обещаемых за освобождение. Ди использовал беруши и запирался в библиотеке: здесь не было окон, и ненавистный голос не тревожил его сознания.
И все-таки он переоценил свои силы.
Тоска по родителям постепенно утрачивала резкость. Холодный ком в груди рассосался окончательно, оставив за собой невидимый след ожога и спящую пепельную розу в аметистовых листьях. Нет, нельзя сказать, что тоска ушла - она впиталась в кости, растворилась в крови, проникла в каждую клетку, осела в ДНК.