Ди говорил себе с усмешкой, что, подобно Восьмеричному Ликтору, прошел коллайдер, перестроивший все частицы его тела. Просто коллайдер с ним приключился не адронный, а “андронный”, сделал из грея нечто, больше напоминающее человека. Это ведь людям, с их несуразно короткими жизнями, свойственно чахнуть по тем, кого ни за что не вернуть.
Тоска осталась. Надела маску, превратилась в сожаление, в бесконечную светлую грусть, а освобожденное ею место - в памяти ли, в разуме ли, в неясном ли желании по-взрослому расправляться с проблемами - заполнялось кручиной иного рода. И диковинный цветочный бутон все чаще поднимал остроносую головку. Будто ждал чего-то. К чему-то принюхивался, недовольный.
И Ди словно дремал вместе с этим бутоном. Плавал в полусне и не мог по-настоящему пробудиться.
Поначалу он лгал себе, размышляя, каким именно образом монотонность размеренного существования вынуждает бездействовать мозг, доставляя столько неудобств. Беспокойный поверхностный сон на измятых подушках, вялый аппетит, невозможность подолгу сосредоточиться, допустим, на содержании книги - все это раздражало. Поиски причины - обстоятельные, взвешенные, беспристрастные - приводили к одному и тому же: нет, не каждодневная рутина засасывала Ди, растворяя его покой.
Анализируя свои ощущения, он подставлял вместо привычной обыденности поочередно: усталость, лень, разочарование, скуку - и получал такой же результат: не то. И подсознательно оттягивал момент, когда вынужден будет признаться: он снова тоскует - на этот раз не по родителям.
Убедившись же, что ноющая боль где-то глубоко внутри - словно давняя незаживающая рана - не исчезает, Ди собрался с духом и заново погрузился в пересмотр недавних событий.
Тавропыль - человеческий город, названный в честь полумифических животных, с хвостом, рогами и копытами, город, более чем на две трети лежащий в руинах и, тем не менее, активно кишащий жителями, не вызывал ничего, кроме равнодушного непонимания.
При жизни родителей Ди выбирался туда нечасто - если не считать школы, в которой сначала немного поучился, а позже - переждав несколько поколений - работал. Как по Ди, он мог бы прожить всю жизнь, не выходя из Резервации, так ни разу и не увидев раскопанные древние городища, которые традиционно заселялись беженцами, и не побывав в лавках и забегаловках Центральной Церкви. Запросто, без возражений, без трудностей, без проблем. Просто жить, спокойно и тихо…
И да, если бы не погибли родители, Ди никогда не попал бы в метро. Откуда, похоже, и начались его трудности. И заодно - непривычный внутренний диссонанс. Разбирая пошагово свои действия, он по-прежнему не видел, в чем виноват. С какой стати охотники должны счесть его предателем; отчего один из поведенческих паттернов грея - защищать своих - вошел в противоречие с основным человеческим инстинктом - спастись; почему его поступки вызвали раздражение и злость?..
Когда эти мысли заполняли голову, Ди хотелось биться ею о стену. Мало того что непонятно было, где искать ответы на мучающие его вопросы, Ди еще и оказывался лицом к лицу с неоспоримым фактом, от которого так тщательно отворачивался: он скучает по Стерху.
**22**
За эти два месяца ничего в Резервации не изменилось. Ди стянул с волос резинку, с наслаждением подставил лицо теплому ветру. “Ягуар” мягко покачивался на ходу, давя заросшие травами кочки, тень смягчала удары по днищу, приглушала скрежет царапающих корпус листьев и ветвей. Тетя Джулия и дядя Юури покинули эти места не так давно, а дорога, утратив поддержку греев, начала рассыпаться. Еще немного, и никто не сможет сказать, что здесь вообще кто-то жил.
Кажется, во время предыдущей своей поездки сюда Ди думал о том же самом и практически теми же словами. Но ведь ему все равно: одиночество так прочно прилипло к коже, поселилось в костях - отдирать теперь было бы больно. Или нет? Ди смирился, научился быть последним из Греев - и даже, вероятно, последним из греев Крайма - принял в себя прохладную серую меланхолию, выработал достаточно противоядия, чтобы горечь, обитающая внутри, перестала отравлять.
И спокойно носит в груди драгоценную пепельную розу. Нежный бутон, аметистовые листья, красный с зеленым стебель. И рубиновые шипы. Очень красиво. Все у Ди хорошо, и ничего ему не нужно.
Вот он вышел из дома, завел “Ягуар” и теперь едет к воронке на месте дома тети Джулии и дяди Юури. Хочет посмотреть разок на картину, так смутившую его разум, на привет из давнего прошлого, из сказки, которую когда-то читали ему родители, перелистывая раскрашенную рисунками и буквами бумагу.
Человеческие выдумки для детей и забытые легенды греев. Смесь, взбудоражившая неопытное сознание. А Ди теперь - взрослый и больше не верит в глупые выдумки.
**23**
Но оказалось - верит. Не в выдумки - тому, что видит собственными глазами. Черные фигурки на желтом кирпиче обрели и объем, и ослепительно резкую ясность, и тщательно выписанные веки, ресницы, зрачки.
Соломенное чучело в коричневом кафтане с островерхим капюшоном повесило свой колокольчик на шею, а в руке держит нечто, похожее на вязальную спицу. Кончик спицы выпачкан темным, на изъеденную временем дорогу накапало, и капли эти - как будто короткая нитка бус. Или россыпь упавшего с дротика яда.
Лев поднялся на задние лапы, изогнулся, словно танцуя. Грива его разметана невидимым ветром, а прочерченные на грозно нахмуренной морде очки больше не кажутся забавными. Нижняя половина тела объята многоголовым прозрачным пламенем, языки тянутся, лижут темно-рыжую шерсть, прожигают дыры в хищной, натренированной плоти. Он горит, горит заживо и - не замечает.
А вот девочки нет. На кирпичах - полустертая тень, блеклые точки на месте цветной деревянной дудочки, схематичные ручки горестно заломлены, схематичные ножки - скрючены. И сидящая рядом собачка треплет проклепанный ошейник, разгрызает дубленую кожу белоснежными, покрытыми розоватой пеной зубами.
Но металлическая фигура - Дровосек, вот как он называется! - все такая же, отливает строгими бликами в лучах солнца и отсветах янтарных, аметистовых и изумрудных городских шпилей, рвущих переломанный аксонометрией горизонт. Только топор его теперь не опущен - закинут на плечо, длинные пальцы любовно обнимают рукоять. А в мощном корпусе - чуть ниже шарнирного локтя - вмятина, сквозь которую виднеется алое сердце.
Несколько часов простоял Дориан Грей перед накренившимся обломком стены, несколько часов продышал нарисованной хвоей и сыростью. Не запомнил, в какой именно момент подкосились у него дрожащие ноги, заставляя упасть на колени. Теплая желтизна кирпичей уняла его боль, убаюкала измученный тоскливыми мыслями разум.
Он как будто очнулся из кошмарного сна. Сна, где имело значение незначительное и ненужное. Смерть родителей, донна Лючия, ярость Стерха, послушность чужого “ХаиМа” - бред, осколки, лишние, оставшиеся после починки, детали. Настоящее в настоящем - эта картина. А по-настоящему нужное - пишущий ее художник. Тот, кто выходит из-под земли на станции “Сельбилляр” и, не боясь жгучего краймского солнца, окунает пальцы в зараженную радиацией краску.
**24**
Без него - Ди никогда не станет снова живым.
С ним - вернется туда, откуда пришли его предки.
И оставит. Свое. Одиночество. Здесь.
Пепельная роза в аметистовых листьях согласно покачивает бутоном. Лепестки так и рвутся наружу - к ярким краскам, к картине! - но не в силах разорвать крепко пеленающий их кокон.
Эта роза, когда раскроется, будет пахнуть цитрусом, полынью и хвоей.
**25**
Кое-что изменилось в городе. Ди понял это после первой же ночи, когда, окутанный тенью, кружил по расходящимся от Центральной Церкви дорогам, сканируя темноту полуприкрытыми глазами. Ему уже приходилось бывать в Тавропыле во время комендантского часа, поэтому он сразу отметил разницу.