Увеличение патрульных групп и непривычное количество боеприпасов, усугубляющих и без того знаменитую неповоротливость краймских военных. Крадущиеся вдоль полуразрушенных строений силуэты в неприметной мешковатой одежде и черные с оранжевым ленточки на связках фломастеров в их руках. Вежливые Люди, неспешно прохаживающиеся по разбитым тротуарам, щурящиеся - или прицеливающиеся во все подряд - под очками ночного видения.
Все они словно бы охотились друг на друга, и без подсказки извне Ди ни за что бы не разобрался в хитросплетениях очередных человеческих интриг. Пришлось опять чинить орадио - оно всегда отказывалось работать после трех-четырехнедельного застоя.
Новостей оказалось много.
Во-первых, Западно-Американские Демократии обнародовали новый список общечеловеческих ценностей и признаков гуманитарных катастроф. В списке ценностей особо и чрезвычайно обстоятельно подчеркнули нефть и нефтепродукты. А из признаков торжественно исключили нашествие саранчи (Ди не знал даже, что она где-то еще осталась), обосновав это тем, что саранча - все-таки не гуманитарна и поэтому не может служить причиной гуманитарных катастроф.
Во-вторых, премьер-эмир Соединенных Штатов Аравии короновал трех принцев и выделил им подчиненные территории. Соответственно, количество штатов увеличилось на три. Это сначала.
Вслед за коронацией премьер-эмир - буквально в тот же день - обвинил четверых других принцев в государственной измене и - после красочно обставленной казни - поделил их земли между соседями. Таким образом, общее количество штатов все же сократилось ровно на единицу.
Ди хихикнул, узнавая руку развлекающихся греев. Стало быть, он не один в этом мире, не “последний из греев”, просто остальные действительно по какой-то причине покинули Крайм, только и всего!
В-третьих, некое Общество защиты прав потребителей закончило составление реестра пригодных для жизни квадратов - разграфив, как понял Ди, всю оставшуюся поверхность планеты воображаемыми линиями. На правах потребителей, которых защищало, Общество потребовало всемирного отката закона о частной собственности к тому времени, когда потребители сами решали, где устанавливать границы областей потребления и кто при этом подлежит истреблению.
В-четвертых, из-за железных занавесок, прикрывающих Великую Славянскую стену от природного мусора и радиоактивной пыли, под звуки боевых баянов вышли стаи опоенных водкой бронированных медведей…
На этом Ди переключился на местную волну. В конце концов, никто не гарантирует, что и новости, подобно бомбежкам, не запрограммированы древними компьютерами и не имитируют давно исчезнувшую с Большой земли жизнь.
Другое дело - Тавропыль и вообще Крайм. Они словно застыли в вечности. Стерх, например, рассказывал, что каратары до сих пор отмечают какие-то доисторические события вроде Праздника прародителя плугов или Свадьбы утиных перьев. Кстати, об утках-то и заговорило орадио, когда Ди, покрутив ручку настройки, остановил его на тавропыльской частоте.
“Сало в опасности!” - прохрипел диктор.
Ди удивленно покосился на орадиоприемник.
Диктор откашлялся, стукнул зубами о стекло и смачно глотнул пару раз, явно отпивая что-то, а затем застрекотал о салоотдаче уток, салопроизводительности древних утиных ферм и салоемкости производства в условиях современной пищевой промышленности.
Не обошлось и без яростной рекламы синтетического утиного пуха - “для ваших перин, автомобильных подушек безопасности, памперсов и прокладок!”. Представив себе автомобильные подушки памперсов и прокладок, Ди рассмеялся.
Но посерьезнел, заслышав тему грядущего выпуска орадиопередачи “Потужнi дебати”: “Голова художника. Новое или хорошо забытое и еще лучше вспомненное старое?”. Он даже остановился, припарковавшись у какого-то допотопного плаката “Торговые ряды Центральной Церкви” на окраине города. Фон плакату составлял выцветший на солнце герб: утка, пикирующая на беркута, клюющего спящего медведя. Ди сделал зарубку на память: посмотреть когда-нибудь историю этой загадочной символики.
Теперь он выезжал из дома сразу после вечерней бомбежки и полночи колесил по округе, анализируя изменения. Под лобовым стеклом каталась связка Стерховых фломастеров. Насколько Ди понял из орадиопередачи, награда за голову художника составляла сотни тысяч еврупиев - довольно приличная сумма для отрезанного от остального мира острова, живущего гуманитарной помощью и - как поговаривали по тому же орадио - контрабандой.
Да, охота из полулегального занятия снова стала абсолютно законным бизнесом, охотники превратились в “наших славных соколов, орлиными взорами высматривающих” свои жертвы, а Стерха и ему подобных наверняка вот-вот запишут в национальные герои. Осталось лишь вытащить из-под земли пуэсторианцев и объявить Федора Убейконя Пресветлым Патриархом и новым мессией. И да, непременно воскресить Святого Пуэсториуса, вернув ему присвоенный Прокуратором Наталко титул Бессменного и Бессмертного.
Что же случилось? Что должно случиться, чтобы чокнутым охотникам с ядовитыми дротиками снова разрешили в открытую убивать? Что-то со стороны художников, иначе - зачем, почему? Вряд ли есть другие причины.
Ди опять навесил тень на станцию “Сельбилляр”. Картина больше не менялась, но вырезанную под землей дверь явно открывали. Оставляя тот самый запах. Цитрус, полынь и хвоя. Ди провел несколько дней в прозрачном плексигласовом кубе - не отлучаясь, практически не шевелясь, в полудреме, плотно закутанный в тень… Однако ничего не произошло. Никто не вышел с той стороны, не поднялся по разбитой лестнице, не нарушил сложную систему паутинных ловушек, прилаженную Ди по краям уже начинающей зарастать сорняками воронки.
Умирающий от недосыпа, голодный и злой Ди покинул станцию, решив выследить художника как-нибудь по-другому. Он мог бы выломать дверь, проникнуть в лабиринты подземных тоннелей, но опасался его спугнуть.
Видящий художник способен в любой момент покинуть метро, уйти куда угодно. Пусть лучше чувствует себя в безопасности на территории Резервации, пусть возвращается к незаконченному граффити. Рано или поздно Ди все равно его поймает: иначе прекрасная пепельная роза так и останется томящимся в путах бутоном.
Положив за правило наведываться к картине раз в два-три дня, Ди катался ночами по Тавропылю, а днем, открыто зевая, наблюдал за донной Лючией. Обычно ему удавалось урвать пару часов сна сразу после обеда: когда Настасья Филипповна пекла имбирное печенье, стригла газоны или обрубала своим огромным топором лишние ветки деревьев; когда Никки запиралось во флигеле, тщательно готовясь к выезду в город за покупками; когда Ира Эрих, спрятав чугунок с остатками рагу обратно в печь, усаживался на крыльцо, медитативно грызя морковку или штопая серые гетры; когда Феликс ставил удар, швыряя баскетбольный мяч в корзину на заднем дворе; или когда герр Линденманн, перемыв на всякий случай всю попавшуюся под руку посуду, включая одноразовую, принимался убираться по дому.
Занимаясь наиболее привычными - а может, самыми любимыми? - делами, личностям донны Лючии удавалось задерживаться в ее теле подолгу, не переключаясь с одной на другую. Что же касается остального времени - Ди так и не смог обнаружить ни принципа, по которому они внезапно менялись, ни привязки, которую можно было бы почитать хоть каким-то правдоподобным триггером. Только несчастная Фрума-Двора совсем перестала появляться, да вторники неизменно оккупировались бесом.
Он почти перестал ругаться и выть, начал отвечать на вопросы. Правда, ответы бывали путаны и туманны и не всегда соответствовали тому, о чем его спрашивал Ди.
- Так что же случилось с Фрумой-Дворой? - допытывался он, поставив стул на две задние ножки и виртуозно на нем раскачиваясь.
Солнце пробивало листья деревьев, вырисовывая по траве слабые расплывчатые тени. На веранде гостевого флигеля пахло древесной пылью и отчего-то - яблоками. По ту сторону забитого досками окна громко дышала донна Лючия. И отвечала неприятным скрипучим голосом: