Сам же хозяин дома оказался веселым остроумным человеком одного со мной года рождения. Он совсем не жаловался на пытавших его федералов, чем и удивил меня. Он смеялся над ними… Говорил, растирая раздробленные пассатижами пальцы: «Несчастные… Придется же за все отвечать перед Богом. Какая разница, что мы называем его Аллахом…»
– И его убили, – тихо произносит Айна. – Пришли, забрали, где-то расстреляли, а труп выбросили на дорогу. Никто в селе не сомневается, почему так произошло: потому что он рассказал вам о пытках. Мы решили попросить вас даже сейчас не называть его имени. Нигде. Чтобы семья выжила.
– А помните того черноволосого парня, что тогда сидел на самодельном топчане рядом с хозяином?
–Конечно. Тоже очень смешливый был. Который еще успокаивал…
– Да-да, он вам все говорил: «Да не расстраивайтесь так! Чечены – мы живучие. Вот меня никакая зараза не берет».
– Это он так ответил на вопрос, снятся ли ему по ночам пытки, через которые прошел…
– Его тоже нет. Убили. Так же: пришли, уточнили фамилию, забрали. Только труп не выбросили, а заставили родственников выкупить. В итоге из пятерых мужчин, с которыми мы тогда разговаривали в Сельментау-зене – в той комнате с печкой, – нет теперь троих… А тракториста помните? Он чинил трактор у крайнего дома в Сельментаузене, и вы говорили с ним минут пятнадцать. Он вам рассказывал о набегах федералов, а вы его еще спросили: «А боевиков давно видели? Когда они приходили?»
– Да, конечно. И он ответил: «Давно. Год назад. Зашли в село, сутки сидели, федералы на эти сутки прекратили обстрелы, боевики отогрелись, помылись, пошли дальше – и тут-то начались у нас облавы…» Это его рассказ. Он у меня записан в блокноте.
– Тракторист тоже застрелен… А помните людей, с которыми сидели ночью в Махкетах – и говорили, говорили, говорили? В комнату набилось тогда человек 20– 25. Так половины теперь тоже нет на свете. Помните Таус Тагирову? Она так много вам рассказала, плакала. Двоих ее сыновей забрали прямо из дома в 45-й полк, и уже два месяца ничего о них не известно – пропали… Помните Магомедхаджиевых? Харона и его жену? Забрали Харона, избили на глазах у шестерых детей, уволокли, и тоже почти уже два месяца ничего не известно… Люди не знают, что делать дальше. Похороны – каждый день… – говорит Айна, и глаза у нее сухие.
Смотрю на загнанную в угол Айну, каждые пять минут разговора вспоминающую о собственных детях, оставленных сейчас в Махкетах. Ее трясет от мысли, что, пока ее не будет, с детьми может случиться что угодно. Вдруг донесут?
У кого повернется язык сказать, что эта жизнь хоть чуть-чуть напоминает нормальную…
Б локада Грозного. Очередная. № 100
Жизнь Грозного делится на две категории – «открытую» и блокадную. Первая – это когда город свободен для въезда и выезда. Относительно, конечно, свободен – когда все равно надо передвигаться через «сито» десятков внутренних блокпостов-грабителей, взимающих дань в 10-20 рублей с каждого проходящего и тем более проезжающего мимо. Тем не менее есть шанс съездить к родным в село, которое даже за пару километров от Грозного (что невозможно при «второй категории»), можно отправиться на рынок в Гудермес и даже, если повезет и ты пройдешь все блокпосты на всех дорогах, – в близлежащие: с одной стороны – Ингушетию, с другой – соседний Дагестан. Воля! В пределах войны, конечно. Студенты съезжаются из сел на занятия в полуоткрывшиеся грозненские институты и университет. На улицах – народ. Грозненская жизнь бурлит среди руин.
Вторая категория – блокада, или «Стоп, колеса!». Так называют военные состояние, когда сами же закрывают город и в нем начинаются «спецмероприятия» – проверки и облавы, смысл которых подчас понять не просто сложно, но и невозможно. Грозный замирает, рынки пустеют, лавки сворачивают свой товар, по улицам, со скоростью урагана, гоняют бронетранспортеры, сметая все на своем пути, включая случайных прохожих. Слышны выстрелы и автоматные очереди. Больных младенцев родители уносят прямо с операционных столов.
Руины разрушенного города тоже бывают веселыми – это когда вдруг с самого раннего утра много яркого солнца, а копоть пожарищ развеяли ночные ветры.
17 сентября 2001 года в Грозном так и начиналось – люди, лавирующие между развалинами, улыбались. И солнцу, и друг другу, и этому сиюминутному счастью, что «как раньше», – а на другое, не сиюминутное, тут не надеются.
Интуиция не обманула грозненцев и на этот раз – их радость не могла быть долгой. Уже к девяти утра руины помрачнели. Вроде бы и солнце ушло. Люди уткнулись подбородками в грудь, стараясь незамеченными прошмыгнуть мимо блокпостов, вокруг которых солдаты принялись раскладывать «жалящих змей». Это специальные заградительные приспособления, представляющие из себя металлические подвижные ленты с торчащими наружу железными пиками средней величины. Разложил – значит, «стоп, колеса». Народ знает: раз наткнулся на расползающихся «змей», значит, спасайся, кто может, ищи укрытия, да поскорее, город перекрывают для движения транспорта, а это есть самый верный признак подступающей «зачистки». И очень скоро Грозный омертвеет, и людей разгонят по домам, если они у них еще остались.
К одиннадцати утра наступает мертвая пауза в жизни города. Нельзя двигаться уже и между блокпостами. После метаний между перекрытыми дорогами свое поражение вынуждены признать даже те смельчаки-весельчаки, которые за час до этого еще подмигивали: мол, прорвемся, куда надо, мы тут знаем такие потайные тропы в заминированных руинах, что никакие блокпосты нам не страшны.
Солдаты, охраняющие блокпосты, удивляются вместе с нами – теми, кто застрял: странный приказ пришел – не пропускать даже военных и милиционеров!
Действительно, рядом стоят блокированные офицеры какого-то другого силового ведомства – не того, которое отдало приказ о блокаде. (Характерная черта для Чечни – «силовики», даром что в составе одной «Объединенной группировки сил и войск на Северном Кавказе», стараются одни других не слушать, не воспринимать.) Милиционеры из состава так называемой «чеченской милиции» – вновь организуемых подразделений из числа местных жителей – тоже среди нас, то есть в блокаде. Девочки-школьницы лет по девять-десять также потеряли право пройти еще сто метров и добраться до разрушенной школы № 41, где, вопреки всему, идут занятия. Зачем все это?
Застрявшие люди не задают таких вопросов солдатам, осуществляющим блокирование. Во-первых, солдаты и сами не в курсе. Во-вторых, знают, что это ничего не изменит.
В доме правительства Чечни, представляющем собой группу отремонтированных домов за высоким невзрачным серо-грязно-желтым забором в самом центре Грозного, в это же время по своему кабинету мечется премьер Станислав Ильясов.
Правительственные комнаты вокруг него пусты – 80 процентов чиновников не явились на работу потому, что не смогли дойти до здания через блокпосты. Ильясов хватается за многочисленные телефоны, гневно переругивается с кем-то из высокопоставленных военных. Рядом с ним – молодой генерал-лейтенант. Генерал понимающе кивает, и получается у них вроде бы разговор на одном языке: военное всевластие и беспредел в Чечне пора решительно прекращать, иначе никогда до мирной жизни не доберешься.
Со стороны все это выглядит странно: почему и генерал, и премьер – такие важные тут люди – бессильны против армейской анархии? По пустынным улицам на огромной скорости продолжают шнырять остервенелые бронетранспортеры – хозяева грозненского участка Вселенной. Никому во всем свете в этот момент нет дела до Ильясова. Да и он пока не знает, что вот так, почти одному, ему предстоит просидеть в правительстве еще несколько дней… Блокада будет долгой.
Ближе к полудню город становится крепостью, готовящейся к проведению какой-то крупномасштабной спецоперации. Женщины шепчутся: «Может, где-то наступление боевиков?» Жизнь замирает, люди стараются исчезнуть. Лишь лязг бронемашин, ближний и дальний, да кое-где редкий женский крик, переходящий в плач: «Пропустите, там у меня ребенок…»