– И? Что дальше? Известен номер БТРа? Завели дело?
– Известен. Завели. И на этом – все.
– Почему?
Потому что Чечня – зона, где одним можно все, а другим надобно смириться.
Россия продолжает пестовать на своей территории анклав гражданского бесправия. Или зону оседлости – смотря, что кому ближе. Очень опасное занятие. Если бы мир видел глаза сына Айшат Сулеймановой! Взгляд затравленного изгоя, отца которого убили только потому, что он тоже изгой, а мать изуродовали только потому, что она тоже изгой…
В начале войны большинство чеченцев еще удивлялись этому новому своему положению, кричали: «Мы такие же, как вы! Мы требуем уважения к себе!…» – а теперь никто не кричит. Потому что все согласились: они – нация изгоев. Выше головы не прыгнешь. И надо с этим жить.
Но все ли будут с этим жить? Айшат – да. Ее сын – вряд ли.
Совсем чуть-чуть отечественной истории. Возможно, ее кто-то подзабыл. Конец 19-го и начало 20-го веков в России – разгул государственного антисемитизма, сравнимый с нынешними федеральными всеохватными античеченскими настроениями. Укрепляются «зоны оседлости». Дети растут с тем, что им запрещено свободно перемещаться, лишь с дозволения полиции, учиться можно далеко не во всех учебных заведениях. Наконец, комплекс неполноценной нации водружает венец великомучеников на головы многих представителей молодой еврейской поросли. Они готовы сражаться за свое поруганное детство – потому что не хотят поруганной зрелости и старости, каковыми «награждены» их родители и деды. Результат известен всей планете: большинство радикальных большевиков с широко известными фамилиями, совершивших удачный Октябрьский переворот, получилось как раз из этих, «местечковых», евреев, не просто более не желавших жить изгоями, но и стремящихся отомстить обидчикам за то, что им пришлось перенести. И отомстили ведь…
Странно, что в который раз у нас забыто то, что ни при каких условиях забывать не рекомендуется. Доктор Хаджиев согласен со мной: на третьем году войны и он, и я – мы встречаем уже слишком много молодых чеченцев с нехорошими искрами в глазах и единственной мечтой – о расправе со своими обидчиками.
Девочка – никто и ниоткуда
В комнате № 45 на втором этаже Грозненского дома престарелых, рядом с пятьюдесятью тремя бабушками и дедушками живет маленький молчаливый ребенок. Девочка. Может, четырех, а может, и семи лет. У девочки – острый настороженный взгляд исподлобья. И повадки одичавшей кошки, то и дело стремящейся поглубже забиться под железную казенную кровать. В комнате скупо и пусто – по законам военного времени. Окна, по традиции этой войны, затянуты полиэтиленовой пленкой: стекла – по-прежнему самый большой грозненский дефицит. Железная кровать, покрытая полосатым матрацем, и больше ничем. И ребенок, лишь крошечным своим ростом похожий на ребенка.
То, что случилось с этой девочкой, – одна из тайн второй чеченской войны. Бабушки и дедушки зовут ее Анжелой, или Анжелкой, и говорят, что ребенку четыре годика. Но так ли это, точно не знает никто.
В дом престарелых на Катаяме (название грозненского микрорайона) девочку привели ранней весной 2001 года. Неизвестные, совершенно посторонние люди – привели и ушли. Сказав немногое: что они ей не родственники и не знакомые, а так, мимо проходили, пожалели беспризорную и, зная, что в доме престарелых появились еда и тепло, – взяли девочку за руку и довели до его порога…
Ребенок был грязный и запущенный. В колтунах и вшах. Дистрофичный, оголодавший, в драной одежонке. И можно сказать, что босой – на голых ножках-тростиночках висели рваные сандалии, что в начале даже грозненской весны не может считаться обувью.
Ребенок назвался Анжелой, и это единственное, что произнесла девочка. Вместе с Анжелой была немолодая женщина – по грозненским улицам они беспризорничали вместе. Но кто кого сопровождал и помогал выжить – большой вопрос. Женщина, представившаяся Раисой, была явно сумасшедшая, грязная и отощавшая, неопределяемого возраста. Но Раиса ли она, тоже неизвестно, настолько странно она вела себя. Заговаривалась, фантазировала в стиле Хичкока.
Зинаида Тавгиреева, медсестра дома престарелых, вывернула все карманы, прежде чем сжечь одежду – документов не оказалось. Никаких – ни ее собственных, ни на девочку. При этом Раиса утверждала: они с Анжелой – родственники и фамилия ребенка – Зайцева. Русская, значит. Действительно, когда девочку отмыли, из-под многослойной уличной грязи вылупился вполне славянский овал, а волосы оказались русыми.
В первые дни Анжела ни на шаг не отходила от Раисы. И та за нее держалась, не отпуская от себя. Как люди, у которых, действительно, на свете больше никого не осталось – только они двое, возможно, из некогда большой семьи. Однако потом появились некоторые нестыковки. Раиса поведала, что Анжела – «дочка второй жены ее мужа». А муж вроде умер, вслед за ним вскоре покинула мир и вторая жена, Анжелина мать, и вот теперь Раиса считает себя Анжелиной мачехой. Как это принято в чеченских семьях – взяла на себя все заботы о сироте.
Так, значит, отец ребенка – чеченец? Хотя бы потому, что имел двух жен? На этот вопрос Раиса ответить уже не смогла. Впрочем, ее слова были только версией. Случилось то, что случилось: в цивилизованной Европе, в 21-м упорядоченном веке из ниоткуда явился ребенок, о котором никто точно не знал, кто он. Война, которую мы допустили, лишила эту девочку абсолютно всего, и даже того, что имеют сироты, – имени, фамилии, года и места рождения.
Прошел месяц. Анжела пополнела, порозовела, дала себя осмотреть врачу, потихоньку заговорила и забегала по коридорам дома престарелых, радуя одиноких грозненских бабушек и дедушек. Но так ничего о себе и не вспомнила. Лишь забивалась под кровать всякий раз, когда на общественной кухне повара с треском роняли на пол большой железный половник. Лишь падала, как подкошенная, куда придется и намертво обхватив голову руками, когда слышала стрельбу. Заученные телодвижения.
Журналистика – счастливая профессия. Много людей, с которыми встречаешься. И много тех, которые готовы помочь. Тем, за которых ты просишь. Так и случилось: прошло еще около полугода – на всякие нудные формальности и уговоры чиновников, и Анжелу удочерила семья из североосетинского города Моздок. Немолодые уже муж и жена. Чеченцы из Грозного, бежавшие из него во время второй войны и теперь не желающие возвращаться. В войну у этих людей погиб единственный сын, не успевший жениться и оставить им внучат. У меня есть фотография Анжелы с новыми родителями. На меня смотрит совсем другое лицо – яркие быстрые глаза, открытая улыбка, горделивая постановка красивой головки. Ничто не напоминает в ней ту дикую грозненскую беспризорницу.
Но я не еду посмотреть на нее, хотя и тянет – приятно видеть счастье после беды. Не еду, потому что не хочу ни о чем напоминать – ни ей, ни ее папе и маме. Они должны все забыть – это фундамент их дальнейшего счастья.
Выжженный крест цоцан-юрта
Власти, использовав для этого общедоступное лицо помощника президента РФ Сергея Ястржембского, ответственного за «формирование правильного образа войны», объявили о «несомненном успехе спецопераций», проведенных в декабре-январе 2002 года в Чечне. «Лицо» заверило наш многомиллионный народ, что там применялась тактика «многомесячного» выдавливания боевиков с гор и из нескольких населенных пунктов в селение Цоцан-Юрт, где в Новый Год последние были блокированы в количестве не менее ста человек, шли сильные бои с «плотным огнем из домов, превращенных в крепости», в результате которых большое количество боевиков поймано и уничтожено…
В Цоцан-Юрте все началось 30 декабря – в тот день, когда уже почти весь мир за праздничным столом.
– «С Новым годом!» – так я сказала солдату, который первым вошел в мой двор, – говорит дряхлая старушка совсем преклонных лет, пришепетывая и присвистывая двумя оставшимися во рту зубами. – И солдат ответил мне: «С новым горем, бабушка!»