Желая в какой-то степени компенсировать недостатки на этом уровне, редакция придумала "час письма" - форму коллективного обсуждения писем-фактов. Совещание, условно ограниченное часом, проводится раз в две-три недели под председательством заместителя главного редактора и с привлечением всех "свободных мозгов" редакции. Цель - вынести на обсуждение наиболее интересные письма, то есть содержащие интересные факты, с тем чтобы сообща наметить тему, ее поворот, нащупать тактику сбора материала и его подачу в газете, определить жанр будущей публикации. Программа, как видите, примерно соответствует программе "Жернова", но разница существенная. Там - обучение, здесь практическая потребность; там - без обязательных выводов, здесь - с обязательными решениями, принимаемыми председательствующим: положим, тема выбрана, в командировку выезжает такой-то, срок исполнения тогда-то. Это не мешает между тем добровольности посещения "часа письма", потому что ни одно исполнение не навязывается, всегда учитываются интересы конкретных сотрудников редакции, а сам ход обсуждения становится профессиональным уроком мастерства.
Итак, заинтересованный отдел выносит "свое" письмо на коллективное обсуждение. Кабинет заместителя главного редактора. На каждом стуле - по два человека. Читается письмо. Вслух. "С выражением". Затем пауза. Затем первое робкое предложение по поводу темы и модели будущего очерка. Тут же "протест" и - новое мнение, высказанное чуть громче и чуть увереннее. Цепная реакция, заканчивающаяся мощной "мозговой атакой" и всеобщим удовлетворением. Организационный вывод. И - следующее письмо. "Тише, товарищи! - говорит заместитель Главного. - У нас осталось всего полчаса!"
В итоге факт осмыслен, замысел рожден, тема нащупана, концепция есть.
Кстати, не грех сказать, что с помощью фактов рождается любой журналистский жанр, в том числе и тот, который я бы назвал "перемешанным"; примерно так говорят о нациях, из которых сегодня осталось мало "чистых". Буквально по Монтеню: "В древние времена: все люди одного возраста - братья, кто старше - отцы, кто младше - дети" [9].
Трио в одной лодке,
не считая лоцмана
ВМЕСТО ПРОЛОГА: "ХОЛОДНЫЙ ДОМ"
Это было в 1956 году. Я работал тогда адвокатом, но уже немного пописывал, и вот журнал "Пионер" отправил меня в командировку в Саратов. Остановился я в гостинице, если не ошибаюсь, "Волна" (или "Волга"?), материал собирал на каком-то заводе и через несколько дней приготовился в обратный путь. Билет на поезд у меня был в кармане, машина заказана к определенному часу, оставалось оформить гостиничные документы. Но там, у окошечка администратора, вдруг случилось неожиданное знакомство, сыгравшее значительную роль в моей уже размеренной в тот период жизни, и, я полагаю, не только в моей.
"Как жаль, что вы рано уезжаете! - что-то в этом роде сказала администраторша Марта Ивановна, я почему-то запомнил имя этой славной женщины с белыми крашеными волосами, вавилонской башней стоявшими на голове. - Я очень хотела, чтобы вы помогли одному человеку". - "Какому?" - вероятно, спросил я, потому что Марта Ивановна выдвинула из-за своей спины мальчика лет десяти-двенадцати. Я плохо видел его через овальное окно. Густые каштановые кудри, худенькая мордашка, возможно, печальные глаза, они просто обязаны были быть печальными: Борис, так звали подростка, был круглым сиротой, инвалидом второй группы (что-то с почками, то ли болезнь какая-то, то ли отбили), а жил под Саратовом в доме для престарелых. Так получилось, что он, по выражению Марты Ивановны, приблудился к гостинице. Его жалели. Когда один раз в месяц, как на побывку, он приходил к Марте Ивановне, весь обслуживающий персонал гостиницы его подкармливал, подшивал, подстирывал, старался как-то пригреть, а на дорогу он получал подарки. На меня это обстоятельство произвело, помню, самое тяжкое впечатление: гостиница, которую я и, вероятно, все в ней живущие воспринимали как дом казенный и чужой, была для ребенка единственным источником тепла. В пятиминутной беседе с Мартой Ивановной выяснилось, кроме того, что попытки устроить Бориса в обычный детский дом были напрасны: детей-инвалидов туда не брали. Ко мне, стало быть, одна просьба: помогите устроить! За весь разговор Борис не проронил ни единого слова, только смотрел на меня, "столичного корреспондента", как смотрят верующие на икону.
Ладно. У подъезда уже стояла вызванная машина, до поезда было минут двадцать. Что делать? Увы, я не сдал железнодорожный билет, не задержался на сутки в Саратове и не пошел по начальству. Я был молод, жизнь казалась простой и прозрачной, в памяти была тишина, и потому я попросил у Марты Ивановны листочек бумаги, изобразил на нем адрес "Пионера", собственную фамилию и сказал Борису: "Писать умеешь? Напиши мне все, как есть, а мы в Москве что-нибудь придумаем". И уехал.
Может, неделю я помнил о нем, может, месяц, а потом закрутился в делах и вчистую о Борисе забыл, признаюсь в этом откровенно, как ни горько признание. Возможно, все последующее было искуплением моего греха.
Как-то в юридической консультации, где я дежурил, раздался телефонный звонок. Сотрудница "Пионера" Джана Манучарова попросила меня "немедленно" приехать в редакцию. Зачем? - "Приезжайте, узнаете". В то время журнал находился на шестом этаже старого здания комбината "Правда", в тихом закутке, который я быстро прошел, обнаружив все комнаты пустыми. Зато в кабинете главного редактора была толпа. Встав на цыпочки, я увидел в кресле Натальи Владимировны Ильиной, за ее редакторским столом, "моего" Бориса. Он ел. Разорванная руками французская булка, печенье, конфеты, молоко. Сотрудники, это были в основном женщины, молча стояли вокруг, смотрели. Они уже знали, что Борис пешком пришел из Саратова. Он решил не разводить бухгалтерию, не писать какие-то письма, у него был в руках адрес, и он пошел к "дяде Валерию Аграновскому". Характер не позволил ему бесплатно пользоваться попутным транспортом или зайцем ехать на поезде, и он три месяца пешком шел в Москву из Саратова.