А время, как ни медленно, шло. Часам к четырем стало тихо в доме, журналисты поразбрелись, было сумрачно, мы сели перекусить - творог, хлеб, молоко, и тут раздались позывные Москвы, снова позывные, и еще раз, и первые слова Левитана: "Успешно произвел посадку..."
- Ну вот... ну вот, - повторял Степан Павлович. - Я ведь говорил, я говорил, все будет хорошо. Говорил ведь?.. Ну что ты плачешь.
На следующее утро в большом сибирском городе я встретился с человеком, о котором заранее знал, что понять его будет непросто. Я готовил себя к этой встрече, спешил, потому что днем позже он не стал бы со мной говорить. Я не предупреждал его, мне надо было застать этого человека врасплох. Просто пришел к нему рано утром, представился:
- Аграновский, спецкор "Известий".
Что-то шевельнулось в его глазах, и я понял: знает меня. Читал или слышал. Я сказал:
- Меня интересует Топоров. Вы ведь, кажется, были с ним знакомы?
- Позвольте... - сказал он. - Это вы писали о Топорове? В "Известиях"... да, в тысяча девятьсот тридцатом году.
- В двадцать восьмом, - сказал я.
- Плохая была статья, - сказал он. - Вредная..
В 1928 году мне было шесть лет. Но статья была, это точно. Вернее, был фельетон, тот старого типа фельетон "подвалом", каких нынче почти не знаем мы, фельетон несмешливый, строгий. И подпись под ним стояла: "А. Аграновский", - я уже привык, меня и раньше путали с отцом. В 1928 году отец приехал в глухую алтайскую деревушку, была сильная вьюга, это был край света, тогда это было очень далеко. В избе, куда ввалился он, девочка по имени Глафира читала книжку. "Что читаете?" - спросил отец. "Генриха Гейне... - смутилась она. Ах, нет, простите! Генриха Ибсена". А старик, хозяин избы, приметив, как удивила гостя эта обмолвка, сказал: "Поживи у нас, не то узнаешь. Тут старые бабы и те Ибсена знают". И отец увидел чудо. Увидел коммуну "Майское утро", где каждый вечер шли в клуб старики и молодые, детишек здесь же укладывали спать на мохнатых шубах и читали - Толстого, ургенева, Лескова, Горького, Лермонтова, Короленко, Некрасова, Бунина, Писемского, Помяловского, Муйжеля, Григоровича, Гоголя... "Весь Гоголь! - сказали отцу. - Так и пиши: весь Гоголь, весь Чехов, весь Островский!" - "Мы и на новую напираем!" И снова град имен: Всеволод Иванов, Сейфуллина, Лидин, Катаев, Джон Рид, Бабель, Демьян Бедный, Есенин, Шишков, Леонов, Новиков-Прибой, Уткин... "Когда вы все это успели?" - "Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе". И снова записывал отец и признавался, что он "московский писарь", со всеми его гимназиями и университетами, чувствовал себя в этой нахлынувшей волне щепкой: "Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк... Пиши, пиши еще!"
"Белинским в лаптях" назвал их отец, потому что сибирские бабы и мужики не только читали вслух книги, но обсуждали их, выносили приговоры, и учитель, затеявший это, записывал суждения - из них составилась впоследствии удивительная книга "Крестьяне о писателях" (она вышла с предисловием отца). Но, разумеется, специальный корреспондент "Известий" попал в далекую деревню не случайно. За пять тысяч километров от Москвы он приехал, чтобы защитить учителя. Его травили там. Почему?
"Потому, - писал А. Аграновский в фельетоне "Генрих Гейне и Глафира", что творить революцию в окружении головотяпов чертовски трудно, потому что героев окружают завистники, потому что невежество и бюрократизм не терпят ничего смелого, революционного, живого. Вот и все. Разве это недостаточно?"
Фельетон был опубликован в годовщину революции - 7 ноября 1928 года. Кончался он так: "Давайте же запомним имя учителя: Адриан Митрофанович ТОПОРОВ". И я запомнил это имя с детских лет.
О нем, о Топорове, и шел у меня треть века спустя разговор с человеком, о котором я знал, что он-то и есть главный гонитель Топорова, антипод Топорова, кровный враг Топорова... Почему торопился я? Потому, что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был накануне. Потому что при мне родители космонавта рассказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это все появится в газетах, и тогда вряд ли этот человек, сидящий передо мной, захочет быть откровенным.
- Жив, говорите, Адриан Митрофанович... Ай-яй-яй! Я думал, и косточки его истлели, да-а... Что ж, о теперешнем его не буду говорить: данных у меня нет. Может, он и исправился. Вон Алексей Толстой графом был, а пользу таки принес государству. Зачем старое поминать? Но статейкой вашей вы, товарищ Аграновский, нам, старым борцам, плюнули в душу, да. Вся эта топоровщина...
- Скажите, есть у вас факты, хоть один, что Топоров был против советской власти? Ведь он коммуну строил, воевал с Колчаком.
Задумался мой собеседник. Настороженный, маленький, усохший какой-то, опирается тяжело на палку... Господи, сколько уж лет минуло, старики оба, а нет предела вражде, весь он пропитан старой злобой и продолжает обличать, скрипучий голос его наливается вдруг тонкой силой, а я втянут в спор, начатый отцом. Будто и не прерывался спор.
- Да нет, - говорит он. - Вы просто судите. Факты. Какие еще факты? Топоров, он умело маскировался. Но материал кое-какой у нас был, а... Я тогда работал в Косихе, заведовал школой. А рядом со школой была КК и РКИ. Контрольная комиссия и Рабоче-Крестьянская Инспекция, серьезный орган по тем годам. И мне предложили быть внештатным инспектором, хотя всего лишь комсомолец. Но я парень был бойкий. Вызывают однажды и говорят: "Как смотришь, поехать в школу "Майского утра"? Есть сигнал оттуда... Понимаешь, н а д о". И я поехал, хотя зарплата там ниже. А о Топорове и не знал до этого: "Есть там учитель... Присмотрись, собери материал, что плохого о нем говорят и прочее".
Ну, приехал в "Майское утро"... Он, должно, и не помнит меня, куда там! Может, помнит, что был такой парень, который из коммуны выселял его, а фамилию-то забыл. Что ж, человек я маленький, а он высоко себя ставил. Да, высоко! Начитанный был, этого не отнимешь, а у меня какое образование? Имел, конечно, опыт массово-политической работы с крестьянством, тут меня терли. А он, Топоров, мог большие цитаты из Маркса-Ленина наизусть говорить, ловок! Вы учтите обстановку, очень близко к сердцу я все принимал: вот он, затаившийся враг, и я знаю, что враг, а поймать трудно. Ведь он и музыку знал, и был у него оркестр, два даже - народных инструментов и такой, со скрипками. Вообще-то ничего выдающегося, сейчас вон у нас какие капеллы, но мы тогда считали, что это буржуазное влияние. Не я один, вышестоящие товарищи приезжали и твердо на это указывали.