Как сейчас вижу: первый выход Фили в драматическом спектакле "Макбет". Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему "крикуна". Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в руке держал посох и должен был появиться с правой стороны сцены (такую творческую задачу, как я понимаю, поставил перед Филей режиссер), ударить посохом об пол и пойти в левую сторону сцены, на всю дорогу растянув "крикуху": "Прошу дорогих гостей к столу!" - и снова тяпнуть посохом. Теперь, следуя закону драматургии, я обязан взять паузу и держать ее, сколько хватит духа...
А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре года вперед: из Красноярска в Москву, в 1966. Мы попадаем в зал Малого театра, где коллеги и многочисленные любители театра провожают в последний путь замечательного актера Николая Мордвинова - народного СССР, лауреата Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню только две роли Мордвинова в кино: Арбенина в "Маскараде" и Котовского (которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в разряд "бандитов"). Черно-красные ленты, задрапированные зеркала, а на сцене - гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь и я, работавший в ту пору спецкором "Комсомольской правды". Откуда-то доносится траурная мелодия, каждые пять минут меняется почетный караул. Скорбные и тихие слова прощания.
Вдруг вижу: выходит "мой" Филя! Я потерял его из вида сразу после красноярского бенефиса. Кривченя подходит вплотную к гробу и густым басом говорит: "Я хочу исполнить любимый романс моего незабвенного друга". Из-за кулис мягко и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя прямо в лицо покойного друга, сочным басом начинает петь: "Мне грустно потому, что весело тебе..." И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.
Теперь, помолясь, я возвращаюсь к "тому" Кривчене - он, как вы помните, остался на сцене драматического театра мажордомом в шикарном костюме из крашеной марли. Филя сделал три больших шага и произнес: "Прошу... (три шага) дорогих... (три шага) гостей... (три шага) к столу!" - и тут увидел, что еще не дошел до конца сцены. Тогда мажордом подумал секунду-две и добавил: "Будут... (три гигантских шага) биточки!!!"
И навсегда исчез со сцены этого театра, по крайней мере, в драматических ролях.
Вы улыбнулись? Значит, вам не изменяет чувство юмора. А публика сорок второго года - не шелохнулась. Стояла полная тишина: зал был голоден, и биточки на столе Макбета... Да что со мной, о чем я говорю, что объясняю? Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус "котлеток"!
Добавить мне больше нечего. Смущает лишь одно обстоятельство: если Кривченя окажется москвичом, а не красноярцем и даже не одесситом, я все равно обязан в этих воспоминаниях их всех непременно воссоединить в нечто единое, как связана наша жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим. Я открыл Энциклопедический словарь: "Солист Большого театра, народный артист СССР Кривченя Ал. Фил." [2] Неужто - дорогой "мой" Филя?!
Вы скажете: а мораль сей басни? Если хотите, извольте: мы умеем смеяться, когда душат слезы, и плакать, когда давимся от смеха. Не зря зоркий Мишель Монтень давным-давно заметил: "Дуя на пальцы, мы одновременно и студим их и согреваем в зависимости от того, чего хотим" [3].
А чего мы, собственно говоря, хотим? Кроме биточков?
Огонек. 1998, ноябрь
Вечерняя Москва. 1998, июнь
МАЙСКИЕ ПОЛЕЖАЛКИ
Забавные истории изложу позже, а сначала "детский вопрос". Что разумному, стало быть, не глупому человеку предпочтительнее знать о себе: правду или ложь (во спасение)? Первый вариант вашего ответа попытаюсь угадать сразу: хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда сильнее лжи; но ложь тоже не слабее, тем более во спасение. А "третьих вариантов" - пруд пруди.
В одной палате со мной лежал работяга. Лет сорока пяти или меньше. Грузчик. Ему уже сделали операцию: отрезали почти весь кишечник: выпил какую-то гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу и кормили беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался, но руки на себя не наложил: к чему только ни привыкает человек. Жаль мужика, но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал к хирургам с аппендицитом, да еще в командировке, и было это ровно первого мая 1959 года. Больничка была маленькая, чистенькая - районная. Сегодня таких уже нет, одни многоэтажки с клопами и злобными, как собаки, сестричками, которым месяцами не дают даже нищенскую зарплату. Нас было в палате человек десять, если не больше, и вся история случилась задолго до "перестройки" (можно сказать: до революции). Больные вели себя сдержанно, на политические темы особенно не распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь, благо она тоже была в "нашем" облачном городе. Я уже готовился к выписке, дня три-четыре осталось. Соседа нашего навещал сын, а жена не ходила: так ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов взрослого сына), но наш "трубочник" не пал духом. Как только я возвращаюсь с перевязки, вижу: стоит мой "трибун" в подштанниках, да еще с трубкой из живота, на постели и держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: "Лично я советскую власть не боюсь...", а уж затем непременно о политическом "моменте", причем вполне достойно, то есть без матюшка (он меня чтил, как представителя прессы), и старался без контры. Но заканчивал персональным обращением ко мне: "Почему в палате не положены бабы, ежели у нас равноправие?"
Вспоминаю эти слова к тому, чтобы сказать: наш сосед был жизнелюбом. Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно такие, как он сам, и таскали бедняге традиционную "четвертинку", а кто не помнит, что ее еще называли "мерзавчиком". Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток водки для него грозит летальным исходом, а он их спросил: что за исход такой? Смерть - объяснили. "Ладно пугать какой-то "леталькой", сказали бы: будет "копец", я сразу бы понял". И вот, представьте, нашелся дурак и сказал нашему несчастному, что все это враки - живи как хочешь. А как желал жить наш бедный алкаш? До сих пор не знаю, читатель, кто был в этой ситуации бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента сосед потребовал от своих "несунов", чтобы носили ему ежедневно по "мерзавчику". Сам я был свидетелем настоящего счастья бедного соседа: чекушка оказалась ну точно царским изобретением для чудесного "мерзавчика"! Горлышко точно вставлялось в воронку, торчащую из живота (хочешь под одеялом, а нет - то прилюдно) вставил и прямо как "у людей": буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за столом, правда, и даже не в подворотне, но самая главная услада: мгновение до желудка, и с первой же "бульки" сосед уже горланил блатные песни и костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще на зависть всей палате и даже случайным посетителям и дежурным врачам.