Много лет назад (в 1964 году) я, работая в "Литературной газете", напросился в командировку к физикам Дубны: группа академика Г. Флерова синтезировала 104-й элемент таблицы Менделеева. Помню, когда я приехал и явился в приемную к Флерову, там уже была дюжина корреспондентов. Я с ужасом наблюдал, что происходит: журналисты входили в кабинет академика, получали уже отпечатанный текст, написанный научным обозревателем ТАСС, и ровно через пять минут возвращались. Не скажу чтобы уж очень довольные, но и не сильно опечаленные.
"Что делать? - мучительно думал я, все ближе продвигаясь к дверям. - Как привлечь внимание Флерова, чтобы получить для газеты хоть несколько лишних слов? Как выделиться из массы, как остановить его глаз на своей персоне? Встать на голову? Сбегать куда-нибудь за гитарой и спеть шлягерную песню? Заговорить по-немецки, да еще стихами?" Очередь неумолимо двигалась, и вот передо мной распахнулась дверь. Я вошел. Г. Флеров сидел за письменным столом и довольно мило улыбался. Стопкой лежали тассовские тексты, я их сразу заметил. "Присядьте", - сказал Флеров. Я представился. Сел. "Мне нравится ваша газета. Если вас интересуют подробности открытия, прошу!" - и академик протянул мне "тассовку". "Простите, а сколько человек в группе авторов?" спросил я сдавленным голосом. "Там написано", - ответил Флеров.
И все! Я мог со спокойной совестью ретироваться. В школе мои знания по физике выше "тройки" не котировались. Между мною и академиком лежала пропасть. Однако выход, как известно, надо искать на дне пропасти! И я сказал: "Только один вопрос, Георгий Николаевич!" Академик кивнул. "Скажите, почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком или запятой?" - и показал на доску, висящую за спиной Флерова. Он тоже посмотрел на нее, испещренную формулами, потом на меня, и на лице академика появилась снисходительная улыбка врача-психиатра, имеющего дело с необратимо больным человеком. Он сказал: "Почему кружочком? А так удобней, вот почему! Берешь и прямо так пишешь - кружочек!" - "Позвольте, - сказал я с упорством маньяка, - но запятую рисовать легче!" - "Вы думаете? заметил Флеров и на листочке бумаги нарисовал сначала кружочек, а потом запятую. - Пожалуй, - согласился он. - В таком случае по аналогии, вероятно, с планетарной системой..." В его голосе уже не было ни снисходительности, ни даже уверенности. Он определенно задумался! "Помните, - сказал он, - как у Брюсова? И может, эти электроны - миры, где пять материков... Хотя, конечно, аналогия с планетарной системой не вполне корректна, поскольку атом не круглый, скорее всего эллипсообразный, но даже этого никто не знает. Хм! Почему же мы рисуем его кружочком?" Он встал, прошелся по кабинету и нажал кнопку звонка. Вошла секретарша. "Попросите ко мне Оганесяна, Друина и Лобанова, - сказал Флеров. - И еще Перелыгина!"
Через несколько минут его соавторы по открытию явились. Академик хитро посмотрел на них, а потом сказал мне: "А ну-ка, повторите им свой вопрос!" Я повторил. "Товарищи, - сказал я, - почему вы атом рисуете кружочком, а не ромбиком, крестиком или параллелепипедом?" У них на лице сначала появилось нечто "психиатрическое", а Флеров не без удовольствия потирал руки, как автор удачной цирковой репризы. Однако минут через десять они уже яростно спорили, забыв о моем существовании. Им было интересно! Ведь атом, содержащий ядро размером десять в минус тринадцатой степени сантиметров, увидеть человеку пока не дано, он может всего лишь условно представить его внешний вид, а если условно, то почему непременно в виде шара? "Теперь я знаю, как выглядит атом!" - открыв ядро, воскликнул, говорят, Резерфорд, но на самом деле, убедившись, что атом не примитивный шарик, а невероятно сложный мир, великий физик узнал, как он не выглядит!
"Что вы делаете сегодня вечером?" - спросил меня Георгий Николаевич, когда они закончили спорить, так ни к чему и не придя. Что делаю? Трепещу! Вечером, приглашенный академиком, я сидел у него дома в коттедже, потом побывал в лаборатории, излазил весь циклотрон, перезнакомился с девятью авторами открытия, задержался в Дубне на целый месяц и написал в итоге не информацию в газету и даже не статью, а документальную повесть.
С тех пор, защищаясь от "знающих" собеседников, я, как самым безотказным оружием, пользуюсь советом старшего брата "не стыдиться незнания", что, конечно, и достойней, и полезней, чем скрывать невежество. А если открытое признание журналисту удается сделать в форме, вызывающей интерес собеседника, или, по крайней мере, его улыбку, он вообще может считать себя победителем.
Представим, что газетчику некто говорит во время беседы: "Эх, хорошо бы вам, товарищ корреспондент, зайти в наш ОКС! Вы бы наверняка убедились..." - и журналист не перебивает, не спрашивает, что такое ОКС, а строчит в своем блокноте, полагая, что потом как-нибудь выяснит, сейчас вроде бы неловко обнажать незнание. А собеседник между тем уже перечисляет недостатки этого загадочного ОКСа, принципы его работы и собственные предложения, как перестроить дело. Увы, журналист полностью отключен от плодотворной беседы, он автомат, без понимания, механически записывающий, словно диктант, каждое слово говорящего. Всего лишь секундное малодушие помешало ему узнать, что ОКС - это отдел капитального строительства. Кто подсчитает потом, сколько дельных вопросов умерло, не родившись, сколько толковых ответов и мыслей прошло мимо блокнота, сколько умного содержания выпало из разговора! Когда все это наверстывать?
Нет, я не боюсь заявить собеседнику даже в том случае, если что-то и понимаю в предмете беседы: "Прошу вас, считайте меня первоклашкой". Потому что, если мне будет предельно ясно объяснено существо дела, я с б?ольшим успехом смогу рассказать это читателю. Когда же мне не удается уловить мысль собеседника, я прямо и откровенно говорю: "Простите, вы плохо рассказываете. Можете допустить, что я не самый отпетый тупица на земле? Благодарю. В таком случае, что поймут из вашего рассказа миллионы читателей? Растолкуйте мне, как дважды два, и тогда я растолкую им!"