Три ближайших дня в школу никто из нас не пошел: оба класса несло. То ли мы переели, то ли шоколадный «дядя Джо» был слегка несвеж. Вспомнить эту историю я решил исключительно потому, что обязан вам сказать об очень важном «открытии»: каждый пользуется тем, что производит или охраняет. Выходит так: если банкир «сидит» на деньгах, он имеет право держать в руках ровно столько денег, сколько удержит. Представим себе учителя, который вместо учеников ест их школьные завтраки; шахтер пользуется углем, им же добытым, отапливая дом; а повар, нагруженный сумками, тащит недоложенные в борщ продукты. Перечислять примеры могу продолжать до умопомрачения, и все они будут справедливы и даже законны.
Но я должен добавить еще один и основополагающий принцип, без соблюдения которого вся наша страна будет разворована в течение если не часа, то одних суток. Собственно, так и происходит, и все мы это знаем, но делаем вид, что не замечаем. Это правило, которое я сейчас сформулирую, должно действовать только по месту работы: категорически запрещено брать НА ВЫНОС.
Напомню вам известную байку: доктор, меня уже давно мучает изнурительный кашель, что мне делать, умоляю вас, доктор, помогите! Нет ничего проще, отвечает врач, прямо сейчас примите стакан касторки! Встречаются на следующий день. Ну как, пациент, все еще кашляете? Нет, доктор: боюсь!
Не знаю, как вы, читатель, я бы рискнул предложить высокооплачиваемый лицам нашего общества (в том числе банкирам), ревниво относящимся к налоговому законодательству, именно это проверенное средство, независимо от количества заработанных ими денег: касторка! А потом мы посмотрели бы вместе с нашим честным народом: рискнут ли они «кашлять», уходя от умеренного, справедливого и не варварского налогообложения? Вы уже сообразили, как и я сообразил, что дело здесь пока еще не в уголовщине, не в репрессии, не в наказании и даже не в количестве денег у должников, а в количестве совестливости у «сочинителей» суммы налогов и у тех, кто их платит. А для определения наличия или отсутствия совести есть только один тест (он же критерий): может ли человек, хватанув стакан касторки, прилюдно кашлянуть и сохранить джентльменство?
Рискнет? Бог ему в помощь. А нам, как в далеком и беззаботном солдатском юношестве, остаются два варианта: когда кто-то из нас в казарме перед отбоем, уже приготовившись к залпу и предварительно очистив душу, восклицал: «Зуб!», обычно следовало благосклонное разрешение: «Дергай!»; но если звучало: «Воздух!», мы весело и хором откликались: «Ложись!» Казарменные шутки сегодня уместны, когда мы думаем о нашем отношении к налоговому законодательству?
Так дергать или ложиться?
Огонек. 1998, Ноябрь
Долг чести
На моих глазах произошли события, которые иные люди могли бы оценить как пустяшные и заурядные, но я запомнил их на всю жизнь, впитал в память (лучше сказать: «втер» в нее), хотя пишу об этом впервые. Тому есть, по крайней мере, одно объяснение: был тогда неприлично молод и вообще далек от совершенства. Впрочем, кто может сегодня сказать, что далеко ушел от себя и собственного невнятного состояния в прошлом? Так или иначе, предлагаю две истории. Судьба предоставила мне редкую возможность быть их свидетелем. Читайте, если есть несколько минут свободного времени.
Начало эпическое: дело было лет тридцать назад. Писательский Дом творчества «Малеевка», самый разгар летнего сезона. Большой и красивый (по тем временам) обеденный зал. За каждым столиком четыре «седока». В тот год мне несказанно повезло, я оказался соседом замечательных литераторов: Владимира Тендрякова, Даниила Гранина и Вячеслава Иванова (с ударением на «а»; кстати, сына «того самого» Всеволода Иванова, который создал героический «Бронепоезд 14–69»). О моих соседях не без ехидства и зависти говорила писательская общественность Дома творчества: они достигли планетной известности (что было правдой) и любви «Малеевки» со всеми ее окрестностями (что тоже справедливо). Такая вот получилась рядом со мной команда. А вскоре, когда кончился срок путевки Иванова-младшего, на его место сели Виктор Некрасов со своей старенькой мамой, приехавшие из Киева, и все мы прекрасно ужились и поместились за тесным столом (Некрасов, если кто не помнит, написал «В окопах Сталинграда»).
Теперь я умолкаю: Что еще можно сказать о моих замечательных соседях, посланных мне судьбой?
Героем дальнейшего повествования был Вячеслав Иванов, которого все звали Комой, и я так звал. Кома был (и, слава Богу, есть!) человеком мягким, доброжелательным, застенчивым, обходительным и весьма достойным господином; именно так о нем отзывались мои соседи, а не я сам (мне надо было еще заслужить право награждать людей высокими оценками). Добавлю к сказанному, чтобы завершить портрет моего героя: Кома считался литератором широкого профиля: и сам писал, и прекрасно знал историю литературы, и критикой «баловался». И все это при феноменальных энциклопедических знаниях и рафинированной интеллигентности.
И вот, представьте, однажды в обеденный зал вдруг вошел всем известный писатель, только что приехавший в Дом творчества из Ленинграда. Он тоже «герой» моего рассказа, но в кавычках, его фамилию я не решусь назвать (его уже нет на этом свете), — зачем тревожить имя человека, неспособного объясниться? Оглянув переполненный зал и сделав общий поклон, вошедший, решительными шагами, целенаправленно, направился к нашему столику. При этом радостно улыбаясь и распахнув руки, как будто готовился обнять весь мир, а вовсе не намеченную заранее жертву. Шел он именно к Коме Иванову. Затем произошло то, во имя чего я и затеял разговор: визитер близко подошел к Коме, весь сияя и протягивая обе руки. Кома поднялся, наклонил голову вперед, как молодой бычок, не желающий идти в стойло (сравнение не точное, но ничего не приходит сейчас мне на ум), после чего вдруг побледнел, заложил руки за спину и произнес тихо, но твердо и отчетливо: «Извините, я не могу подать вам руки». И тут же сел за стол: «прием окончен». Ленинградец оглянулся вокруг, помаялся немного и сконфуженно ретировался; больше мы его в «Малеевке» не видели. Какова была причина у Комы, я не знаю, но уверен, что была, и очень серьезная. Если бы сказал, мы, уверен, любое объяснение приняли бы, но он не стал говорить о случившемся.
Факт остается фактом: урок принципиальности и бескомпромиссности был преподан — наглядно и прилюдно. Отчетливо помню затаившийся зал, собственное недоумение и вопросительный взгляд на соседей по столику. Поймав этот, неозвученный мною, вопрос, Владимир Тендряков одними губами беззвучно, сказал мне, молитвенно приложив ладонь к сердцу: «Долг чести».
Больше мы к этому эпизоду не возвращались, как заговорщики, принявшие обет молчания.
А теперь, читатель, прошу вас перенестись мысленно в иное время и в другую обстановку: Центральный Дом литераторов на улице Горького, середина семидесятых годов, выборы нового секретариата Союза писателей. Только что завершилось голосование, и притомившиеся участники потянулись по домам в надежде завтра узнать результат. В раздевалке уже порядочная очередь. И я в ней. Рядом — любимый мною театральный критик (его уже нет с нами, возраст и болезни безжалостно пропалывают человеческое поголовье), который был известен своей способностью всегда попадать в неловкую ситуацию, при этом никогда не желая кого-нибудь намеренно обидеть. (Припомню попутно, каким он казался наивным, трогательным человеком: вечером, проспав в той же «Малеевке» начало ужина, он в последний момент вошел в зал и, лучезарно всем улыбаясь, воскликнул: «Доброе утро!»)
Так вот, этот мой безобидный коллега спрашивает меня: «Ты его вычеркнул?» Кем был «он», все мы знали без лишних слов. И молча, делая лаконичный жест рукой по горлу, я произнес звук, понятный всем, который сейчас изображу так: «кгх!». Вот этот звук и сопровождал мое «харакири» по собственному горлу. И тут черт дернул меня спросить миролюбивого друга: «А ты?» Он не только «кгх»-рыкнул, но еще добавил вслух: «Эту стерву». И оглянулся: прямо за ним стоял в очереди «он»! Я обомлел, отлично зная (как и все остальные), какие гадости умеет делать этот зловредный литератор. (Не называю конкретных фамилий не только из-за того, что моих героев нет на свете, а потому еще, что вообще не умею передавать что-то сплетнеобразное, которое обычно преподносят «с именами наперевес».)