«Милостивый Государь Дмитрий Николаевич.
Очень благодарен вам и князю Львову за ваше письмо. Мне душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном, для блага общего, сотрудничестве. Мне также весьма досадно, что я не сумел достаточно ясно изложить вам свою точку зрения и оставил в вас впечатление человека, боящегося смелых реформ и сторонника «маленьких уступок». Дело в том, что я не признаю никаких уступок, ни больших, ни маленьких. Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы и что мы в промежуток 200 дней, отделяющих нас от новой Думы, должны всецело себя отдать подготовлению их и проведению возможного в жизнь. Такому «делу» поверят больше, чем самым сильным словам.
В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся. Что касается смертной казни (форма приостановки ее Высочайшим указом) и амнистии, то нельзя забывать, что это вопросы не программные, так как находятся в зависимости от свободной воли Монарха.
Кабинет весь целиком должен быть сплочен единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса… Я думал, как и в первый раз, когда говорил о сформировании вами министерства, так и теперь, когда предлагал вам и князю Львову войти в мой кабинет, что польза для России будет от этого несомненная. Вы рассудили иначе. Я вам, во всяком случае, благодарен за вашу откровенную беседу, за искренность, которую вы внесли в это дело, и за видимое ваше желание помочь мне в трудном деле, возложенном на меня Государем».
Так кончились переговоры Столыпина с Шиповым и Львовым; это было плохим предзнаменованием и огорчило Столыпина. Огорчение сквозит в его ответном письме. Но такова сила предвзятости, что сам Шипов увидел в письме «отсутствие искренности и откровенности»[27], не говоря о Милюкове, который в нем открыл даже «торжествующую иронию»[28].
Мы не имеем подробностей переговоров Столыпина с другими деятелями, которых он приглашал, – гр. Гейденом, М. Стаховичем, А. Гучковым и Н. Львовым. Это не важно: они могли отличаться только в подробностях. Основание отказа у всех было одно. Каковы бы ни были личные взгляды общественных деятелей, они все находились в одном воюющем лагере. Они представляли тот общий фронт, которого они разрывать не хотели, как не разрывают военного союза во время войны. В эпоху войны с Самодержавием «Освободительное Движение» объединило несовместимые элементы. Они могли естественно распасться после победы, так как несовместимость их для дальнейшей деятельности уже обнаруживалась. Но они убедили себя, что война еще продолжалась, или, по крайней мере, может возобновиться, и не хотели брать на себя ответственности за прекращение коалиции. Либеральные земцы, как Н.Н. Львов и А.Н. Гучков, не хотели расходиться с кадетским радикализмом; кадеты же не хотели ссориться и с подлинной Революцией. В искренность власти они не верили, а против нее только союз с Революцией мог им дать реальную силу. Связь их с Революцией поэтому долго продолжала быть основой их тактики. В обращении власти к себе они видели или проявление полного бессилия власти, невозможность для нее обойтись без общественности, или еще хуже – коварный план ее расколоть и «скомпрометировать». Они с властью продолжали быть двумя воюющими лагерями. Это объясняет и другие характерные требования, которые в письме Шипов и кн. Львов Столыпину поставили. И необходимость особого рескрипта о «вхождении общественных представителей» в кабинет, как для встречи во время войны представителей воюющих стран нужно специальное «разъяснение», чтобы их встреча не показалась изменой; и условие об участии их в кабинете не иначе как на классических «паритетных началах», и парадоксальное требование, чтобы не весь кабинет, а только «общественная» его половина была объединена единством политических взглядов. Это показывало ясно, что по их представлению власть и общественность продолжали быть враждебными силами и что война между ними не кончена.