Личное неудовольствие Государя против Думы могло быть не важно. Но оно перенеслось на Столыпина, а Столыпин счел нужным ему уступить. Конечно, это были только «слухи из достоверных источников», и документальных доказательств этого нет даже в опубликованных Революцией документах. Но стоит и теперь без предвзятости перечитать ту декларацию, с которой через 3 дня после этого, 16 ноября, явился в Думу Столыпин, чтобы убедиться, что за это время что-то случилось: декларация оказалась из двух совершенно разнородных частей.
В одной оставался прежний Столыпин и его прежняя программа либеральных реформ. Но к ней оказалось присоединено добавление, сделанное, очевидно, чтобы «понравиться правым». Это добавление с общим смыслом декларации было совершенно не связано. Столыпин заявлял, и это было, конечно, правильно, что «условия, в которых приходится работать и достигать тех же целей, теперь изменились». Это несомненно; вместо революции теперь было успокоение; вместо революционных собраний – лояльная Дума. Либеральные реформы могли в этих условиях идти быстрее и полнее. Помех им более не было. Но, в противоречие с этим, Столыпин объявил в декларации, что «революционное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество», что «противопоставить этому можно только силу», что какие бы то ни было «послабления были бы преступлением», и в конце, без всякого повода и связи, в декларации были помещены угрозы чиновникам, если они будут проводить личные политические взгляды, педагогическому персоналу и даже судьям, с прямым намеком на возможность «законопроекта о временной приостановке судебной несменяемости». В довершение всего декларация кончалась такой тирадой:
«Проявление Царской Власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа: «Браво»)… историческая самодержавная власть и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта Власть и эта Воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана, в минуты потрясения и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды. (Бурные рукоплескания и возгласы: «Браво» в центре и справа.)»
Не только текст этой декларации и бурные ликования справа, но и ничем не вызванный резкий тон, которым Столыпин ее прочел, произвели ошеломляющее впечатление. Это был явный реванш правых. Они победили Думу, да и Столыпина, а он явился перед Думой как бы другим человеком. Оппозиция негодовала или злорадствовала. Она-де это предвидела. Октябристы были смущены и не знали, как на это им реагировать. Был объявлен перерыв заседания. Депутаты собрались по фракциям. От кадетов ораторами по декларации были раньше намечены Родичев и Милюков. Но в накаленной атмосфере они говорить не хотели и отложили свои речи на завтра. Это было бы самым разумным исходом для всех. Но кадетская фракция нашла, что на речь Столыпина необходимо хоть что-нибудь ответить немедленно, и стала настаивать, чтобы этот ответ я взял на себя. При моем прежнем отношении к правым меня одного могли бы дослушать. Я имел слабость уступить общему настоянию и решил отвечать экспромтом, не имев возможности ни перечитать стенограммы речи Столыпина, ни вдуматься в ее содержание, по одному первому впечатлению.
Когда заседание возобновилось, оказалось, что возражения все фракции отложили до завтра. Туда переносился и интерес заседания. В этот же первый день должны были быть только предварительные салютования шпагами. Восторг крайних правых выразил Марков 2-й. Гучков внес только формулу перехода, не сказав ни единого слова. Несколько речей: Думовского о польском вопросе, с. – демократов о бессилии «конституции», Челышева о «пьянстве» – были на специальные темы и не были ответами на декларацию. Я оказался единственным, который как будто передавал первое впечатление Думы от нее. Моя речь была слишком поспешной, односторонней и несправедливой, но была в русле общего настроения. Я заявил о глубоком разочаровании от декларации, которая вместо проекта реформ, которые стали возможны с тех пор, как революция кончилась, приносит список новых репрессий и ущемлений. И я кончил словами: «Не может быть ничего общего между теми, кто хочет служить Манифесту, и теми, кто старается его ликвидировать».