— Будем ужинать одни или со всей компанией? Там Татоша с ребятами и Лилька — они, слава Богу, помирились…
— Сашенька, солнышко, прости меня, идиота нескладного, но, кажется, я остался без работы, — перебил жену Дмитрий.
Сашенька, словно этого и ждала, вдруг залилась веселым смехом, да таким заразительным, что Дмитрий не удержался и тоже засмеялся, потом это беспричинное веселье перешло в безудержный хохот. Супруги так расходились, что на кухню заглянула Татоша:
— Что это с вами? Что происходит?
— По-твоему, только вам разрешено придумывать всякие хохмы, да порой еще и сомнительного качества? У нас тоже есть веская причина погоготать, — отозвался отец.
— Ну так поделитесь, — полюбопытствовала Татьяна.
— Вот разойдутся твои остряки, тогда и расскажу. — Дмитрий устало опустился на стул и стал пощипывать недорезанный салат.
— Нет, мои дорогие, я не выдержу, выкладывайте сейчас, — требовательно заявила Татьяна.
— Собственно, сюжет и фабула заключены в трех слова: я остался без работы, — проговорил с набитым ртом Дмитрий.
— Ха-ха, считаешь, что удачно сострил? А чего мама-то смеется?
— Это я и сам пока не выяснил, — пожал плечами Дмитрий и вдруг задумался: — А правда, чего ты, солнышко, расхохоталась?
— Так ведь и я осталась без работы. Ну, не совсем, но без «художественной штопки». Это точно.
— A-а… это хорошо, это я приветствую, — устало заключил Дмитрий.
— Ладно, иди к ребятам, вот вынеси бутерброды и организуй чай. Потом, потом поговорим, — обратилась Сашенька к дочери.
Танька подхватила поднос и пошла хозяйничать в гостиную.
— Митя, — тихо спросила, усаживаясь рядом с мужем, Сашенька, — что ты имел в виду? Ты не пошел на банкет? Нахамил? Разругался из-за Германии?
— Ну что ты, Сашенька, право, словно не знаешь меня. Разве я мог себе позволить что-нибудь из перечисленного тобой?
— Тогда по какому праву…
— Вот за эту праведность я и люблю тебя, а так… ничего особенного: ни идей, ни чувства юмора… одни хохотушки…
— Ах ты, зазнайка! Что ты себе вообразил? — накинулась шутливо на мужа Сашенька.
— Ну слушай, пока ребенок там пыжится в остроумии. На банкет я, конечно же, пошел. Был в меру приветлив, любезен — словом, комильфо, как говорят французы. Собрали денег, купили ему какую-то дребедень, которую порядочный человек тут же и передарит другому, поднесли, достойнейший из нас произнес достойные слова, и дело уже шло к вожделенной трапезе, когда этот оголтелый поборник традиционной сексуальной ориентации вдруг обращается ко мне таким вот слащаво-дружеским тоном. — Митя попытался изобразить главврача: — «Я ждал от вас привычных стихов, Дмитрий Андреевич, не стоило нарушать нашу многолетнюю традицию».
Тут меня понесло. «Вы ошиблись, сударь, — сказал я таким же слащавым тоном, — я не только не нарушу традиции, но пойду дальше в своем желании угодить вам и произнесу экспромт».
Все зашумели: «Экспромт! Экспромт!» Стали рассаживаться. А главный стоит, расплылся в улыбке, ждет тишины и, конечно, стихов. Я тоже стою, жду, когда наступит пауза между трепом и жевательными движениями. Улучив минуту, произношу с приличествующим случаю выражением…
— Что ж ты замолчал? — сокрушенно, без намека на прежнее веселье, спросила Сашенька.
— Закрой уши, при тебе не могу, — проговорил, усмехнувшись, Дмитрий.
— Слушать с закрытыми ушами? Что-то новенькое в психиатрии, — покачала головой жена.
— Ладно уж, скажу:
Надеюсь, ты догадалась, что я не стал дожидаться аплодисментов и ушел, не теряя достоинства.
В дверь осторожно просунула голову Татоша:
— Папик! Это лучшая твоя эпиграмма!
— С каких пор ты подслушиваешь наши с мамой беседы? — рассердился Дмитрий.
— Если это ты называешь беседой, то — впервые, а вообще, сам знаешь, я не подслушиваю вас — какой смысл? Все равно сами все расскажете.
— Танька, ты обнаглела, не надо так разговаривать с родителями, — вмешалась Сашенька. — Настроение у папы и так скверное.
— Почему? — со всей искренностью удивилась Таня.
— По-твоему, потерять работу — не повод для скверного настроения? — возмутилась мать.
— Разве приказ об увольнении уже подписан? Когда твой шеф мог это сделать — на банкете или ночью, в состоянии опьянения? — словно издевалась Танька над отцом.