— По капельке ликера, думаю, будет в самый раз.
Танька взяла свой бокал, пригубила:
— М-мм… вкусно! Так можно потягивать, потягивать и потихонечку спиться.
Потом они пили кофе и молчали: вся необходимая процедура по просушиванию, отогреванию и переодеванию была исчерпана, и теперь оба ощутили неловкость, оттого что остались вдвоем, наедине, что оба понимают существующую между ними недосказанность.
Таня первая нарушила молчание:
— Скажи, Гених, ты чувствуешь себя в Германии дома? Ты признал ее своей родиной?
— Пожалуй, нет… Мне там комфортно, я достаточно четко и результативно решаю свои проблемы, оброс определенным кругом знакомых, приятелей, но… как бы выразиться поточнее… всегда думал так: вот вернусь — расскажу… вот вернусь — обязательно спрошу… вот вернусь — увижу… Понимаешь, я без Москвы чувствую некоторую свою неполноценность, что ли… Поэтому последний год стал готовить почву — хочу открыть для начала здесь частную, пока небольшую, клинику. Мои контрагенты уже ждут меня, с понедельника начну переговоры.
Таня хотела что-то сказать, но Генрих, видимо предвосхищая возражения, добавил:
— Я знаю обо всех трудностях, которые ждут меня здесь, ведь я смотрю российское телевидение, читаю московские газеты. Так что представляю достаточно хорошо ваши сложности и проблемы. Но здесь есть то, чего я лишился и хочу вновь обрести, — роскошь общения, радость встреч с друзьями. Вчера вечером я еще раз в этом убедился: моя родина здесь, как бы странно это ни звучало. — Генрих говорил, говорил, пытаясь за спокойными, размеренными словами скрыть свое смятение. — Казахстан минул как дурной сон, хотя, возможно, сейчас там тоже все по-другому, армия не дала мне ничего нового — все те же унижения. А Москва сделала меня тем, что я есть. Без этого я и в Германии не сумел бы достичь ничего.
— Значит, ты возвращаешься в Москву? — с дрожью в голосе спросила Танька. — Как же ты приглашал папу поработать у тебя в Германии?
— Во-первых, я не собираюсь закрывать там клинику и филиалы, и приглашение вполне актуально, во-вторых, все, что я задумал, не делается быстро, на это нужно время. Я должен вновь врастать в московскую реальность.
— Но если здесь твоя родина, то все очень просто, — возразила Таня.
— Одно дело родина, другое — деловые связи. Тут все придется начинать сначала. — Генрих задумался. — Вижу, ты скептически относишься к моему заявлению, что родину я ощущаю именно здесь. Ты спросила меня, признал ли я Германию своей родиной. Думаю, родину нельзя признать или не признать. Как говорил мой дедушка Отто, чувство родины — как любовь: или ты любишь, или нет. Вот я люблю тебя и ничего не могу с этим поделать.
— Это шутка? — Танька вся подобралась, как кошка перед прыжком.
— Шутка?! Я третий день не знаю, как к тебе подступиться, ты такая вся отчужденная, закрытая, скованная… В первый вечер мне показалось…
— Тебе не показалось, — перебила его Танька. — Но ты же любишь маму!
— Я был в нее влюблен, только влюблен двадцать один год назад! Ты представляешь себе — двадцать один год! Когда тебя и в помине-то не было. Потом все изменилось, и моя жизнь наполнилась радостями и проблемами вашей семьи, единственными близкими мне людьми. Конечно, еще был и Петр Александрович, но тут совершенно другие отношения. Ты росла, как цветочек, который я лелеял и холил, но, уезжая, увез смутное ощущение, что все еще впереди и не всегда моя жизнь будет такой безрадостной. Сейчас я знаю, я чувствую… Татоша, солнышко мое, — не мог больше прятаться за словами Генрих, — я люблю тебя, моя маленькая, моя родная… — Он обнял ее, прижал к себе с такой силой, словно кто-то собирался отнять ее у него.
Танька прижалась к нему, ткнулась носом в открытый треугольник его ворота и, захлебываясь от непрошеных и неуместных слез, прошептала:
— Разве ты не знаешь, как давно-давно я люблю тебя… Я просто не знаю, как жила без тебя…
— Почему же ты плачешь, моя маленькая Татошенька, моя любимая крошка?
Он целовал ее мокрое от слез лицо, глаза, губы, не разжимая объятий, не отпуская ее от себя.
— Где ты был… где ты был… — не спрашивала, а словно причитала Танька, теряя волю и решимость не признаваться ему в своей любви, потому что она беременна, потому что она совершенно безнравственна, если носит ребенка от одного мужчины, а любит другого.
— Я здесь, я с тобой, Татоша… я прошу, я умоляю тебя стать моей женой…
Танька вдруг резко отстранилась, посмотрела на него округлившимися испуганными глазами и помотала головой.