Леопольд фон Захер-Мазох
Вторая молодость
Я знал ее еще девушкой в деревне, несколько лет тому назад, когда приезжал к друзьям поохотиться. Деревня эта — восхитительный уголок, и охота там превосходная. В горах и в великолепных лесных чащах множество дичи: шагаешь по полям, собака через каждые сто шагов нападает на след зайца или стаю куропаток, а болота и маленькие пруды, поросшие тростником и водорослями, буквально кишат дикими утками и бекасами.
Старик-барон, ее отец, полковник в отставке, принял меня отлично, и я довольно часто бывал в маленьком замке, где она жила. Этот замок своими башнями, готическими окнами, навесами и витыми лестницами напоминал мне гористую Шотландию.
Бернардина была единственной дочерью барона, и так как ее матери не было в живых, то она взяла на себя все заботы по хозяйству. Однако при этом она не пренебрегала своими страстями знатной амазонки. Она ездила верхом ловко и смело, стреляла с меткостью разбойника, гребла так умело и сильно, что каждый раз поражала меня.
В сущности, она была изящным созданием, несмотря на свое крепкое сложение и полноту. Благородный овал светлого лица, восхитительный рот с яркими губами, блестящие голубые глаза, белокурые косы, словно облитые золотистым светом солнца, — все это было олицетворением счастливой молодости.
Мы были добрыми товарищами, не более. Я любовался ее мягкими движениями, когда она вскакивала в седло, как очарованный смотрел в ее жестокие глаза, когда она подстреливала сокола на лету, подавал ей руку, чтобы подсадить в седло, и заряжал ее маленькое ружье.
Ею восхищался один мой друг, Марцелл, и не требовалось особой проницательности, чтобы вскоре догадаться, что молодые люди любят друг друга — той любовью, которой любят в молодости, радостно счастливой, не заглядывающей в будущее. При этом, с самого начала было понятно, что Бернардина и Марцелл никогда не смогут соединиться друг с другом, потому что, во-первых, они были одних лет, и во-вторых, он был беден. Но в то дивное время они об этом мало задумывались.
Бернардина была свободна. Не было никого, кто надзирал бы за каждым ее шагом, — ни матери, ни старой тетки, ни гувернантки.
Она наслаждалась в полной мере своей свободой, беззаботно отдавалась любви, была счастлива и хорошела день ото дня. У нее был тот чарующий смех, тот живой блеск глаз, какие бывают только в юности, хранящей блаженную тайну, — та вольная, дикая грация движений, которая напоминает бег водяного потока и в которой чувствуется дыхание весны.
Я знал ее девушкой, и я был поражен, когда встретил ее однажды в Париже.
Она была замужем всего четыре года, но постарела лет на тридцать.
Рождение первого ребенка унесло ее молодость и красоту. Возможно, причиной этого было что-то еще.
Она вышла замуж потому, что этого желал ее отец, и потому, что она хотела стать замужней дамой.
Граф Рустан, ее муж, был дипломатом. У него было очень много орденов и очень мало волос на голове, но зато великолепные английские бакенбарды. Он был старше ее на двадцать лет, имел наружность вельможи, — знатный барин, элегантный, холодный, скупой на слова и решительный в движениях. Он никогда не улыбался. У него не было никаких страстей. Посещал ли он Жокей-клуб, вел ли игру, содержал ли дорогую красавицу, присвоившую себе сначала состояние, а потом и имя одного румынского князя, держал ли скаковых лошадей, — все это он делал только потому, что это было принято, что этого требовал хороший тон.
Бернардина же приобрела одну дурную привычку. Она почти беспрестанно зевала. Даже на первом представлении «Прекрасной Елены» я видел, как она зевала. Даже во время обсуждения со своей портнихой нового sortie de bal…
Она заметно выросла. Прежде она была среднего роста, теперь же стала длинной и худой. Когда она появлялась в декольтированном платье, ее плечи торчали, как два вопросительных знака, а тонкие руки казались длинными. Румяна не могли скрыть коричневых пятен, которыми было усеяно все ее лицо, напоминавшее погребенную шесть тысяч лет тому назад египетскую принцессу. Глаза ее тускло мерцали, как потухающий свет ночника, а в улыбке было что-то жестокое и вымученное в одно и то же время.
Граф по отношению к жене был сама учтивость, у нее же были для него только отрывистые полуслова, только резкие, нетерпеливые движения, только злые взгляды.
И эта женщина была безупречно добродетельна. Ей нельзя было сделать ни малейшего упрека — о ней вообще ничего не говорили.
Ее как будто и не существовало. На ней иногда замечали роскошный туалет, дорогие меха — ими любовались, но ее саму при этом не видели.
Я встретил ее как-то раз верхом в Булонском лесу. Она прыгала в седле, как обезьяна на спине пуделя. Это была конченая, совсем конченая женщина, и при этом та самая, которая некогда доставляла мне такое же наслаждение, как статуи Кановы, как картины Тициана, как римские элегии Гете!..