— Наш фюрер не мог дать такого богохульного разрешения! — завопил жрец.
Папа полез за пазуху, достал небольшую золотую пластинку.
— Вот это разрешение!
Жрец уставился на ней так, словно не верил собственным глазам. потом неохотно вернул пластинку папе, склонил бритую голову:
Мы обязаны выполнить волю нашего божественного фюрера… Но в храм мы впустим только вас, без этих двоих нечестивцев!
Нам пришлось подчиниться.
Внутри было темно и мрачно. Высокие сёрные стены, такой же чёрный пол, застеленный толстой чёрной тканью, приглушавшей шаги. Мы невольно стали разговаривать шёпотом.
— Не подходи близко к стенам! — предостерёг меня папа.
Я присмотрелся повнимательней: со стен свисали плети держи-дерева. Ядовитые колючки торчали повсюду, а впереди, перед позолоченным алтарём, была словно бы нора, сплетённая из держи-дерева.
— Что это? — спросил я папу.
Папа не знал. Тогда мы спросили экскурсовода. Тот с видимым страхом посмотрел на нору.
— Это — путь для тех, у кого перед фюрером нечиста совесть, — неохотно объяснил он.
— Какой путь, что он городит? — тётя Павлина присела перед норой, попробовала заглянуть внутрь.
Старший жрец вдруг что-то выкрикнул. Глаза его триумфально блеснули. Несколько жрецов метнулись вглубь храма, к стене. Стена тут же раздвинулась, в ней образовался тёмный проход. Жрецы нырнули в него, затопотали вниз. Какое-то время стояла напряжённая тишина, потом из отверстия вырвался рёв.
Кто-то кричал, надсадно и страшно. Сперва низкий, рёв становился всё выше и выше, и в конце концов превратился в такой пронзительный визг, что у меня в голове зазвенело. Я заткнул уши, но визг проходил сквозь ладони, сквозь всего меня — я сам еле сдерживался, чтобы не закричать.
Вот жрецы снова появились в жуткой щели: они волокли какой-то тёмный клубок, извивающийся и визжащий.
— Кто это? — вцепился я в папину руку.
— Молчи! — прошептал он.
Клубок оказался орангом. Страшно грязным и голым. Шерсть на нём сбилась в сплошные колтуны, рёбра ходили ходуном, глаза бездумно блестели.
Старший жрец стоял неподвижно, ожидая, пока жертву подтащат к нему. Потом опустил ветку, толкнулся колючками оранга. Крик сразу же оборвался, по голому телу пробежала судорога. Оранг тут же обмяк, и жрецы, которые до сих пор держали его, расступились.
Оранг лежал на полу. Тяжело дышал, мелко дрожал.
Старший жрец подошёл к нему, пнул ногой. Что-то выкрикнул, властно и резко.
— Лезь! — перевёл нам толмач.
Оранг поднял голову. Глаза его всё ещё были бездумны; она, наверное, ничего не понимал.
— Лезь! — заорал жрец снова. — Помогите!
Жрецы тут же подскочили к орангу, потащили к норе. Бросили перед самым отверстием, ткнули головой в нору.
— Лезь!
И оранг полез. Прижимаясь к полу, извиваясь всем телом. Вот уже не видно плеч… Вот исчезла спина… У меня внутри всё сжалось, аж мышцы заболели, словно я сам сейчас лез по этой норе. Вот уже видны лишь ноги… Ещё немного, и оранг выберется с другой стороны, невредимый… Внезапно он громко вскрикнул, забился в конвульсиях, замер… Два жреца, стоявшие на той стороне, зацепили его двумя длинными крюками, поволокли прочь из храма.
— Он не выдержал испытания, — объявил старший жрец. — У него перед фюрером нечиста совесть, и священное держи-дерево его покарало.
— Пошли отсюда! — дёрнул меня папа.
Вышли из храма — старший жрец увязался за нами. Понурый его взгляд остановился на Ван-Гене, потом — на Жорке. Подошёл вплотную, стал разглядывать, долго и внимательно. Потом повернулся к папе, что-то спросил.
— Он спрашивает, где вы взяли этих существ, — перевёл нам толмач (папе переводить было не надо, он уже и так знал язык орангов). — Они не похожи на роботов.
Папа что-то ответил.
Застывшее лицо жреца сразу ожило, он с ещё большим интересом посмотрел на Жорку. Почему-то только на Жорку. Потом повернулся к папе, снова что-то спросил.
— Известно ли вам, что скоро наступит великий праздник цветения? — перевёл нам толмач.
— Да, я про это слышал, — ответил ему папа.
Лицо у него сразу сделалось встревоженное, он, должно быть, почувствовал, что жрец задумал что-то плохое.
— В это время держи-дерево покрывается цветами! — выкрикнул жрец; он аж раскачивался в экстазе. — прекрасными чёрными цветами, прекраснейшими на свете цветами! И тогда ми, жрецы, со священным трепетом подступаем к нему. Мы собираем его колючки, ибо во время цветения яд в них самый сильный, мы несём их в храм и обвешиваем стены. А потом изготавливаем из них стрелы для воинов храма… И в пору цветения, во время великого праздника цветения мы приносим в жертву вот этих существ, — он показал на Ван-Гена и Жорку. — Вы отдадите их нам!