Мы онемели. Папа побледнел ещё больше, а тётя Павлина метнулась к Жорке и схватила его за руку:
— Чёрта лысого!
Жрец и без толмача понял, что ответила тётя Павлина. На его лице возникло такое удивление, что я едва не рассмеялся. Потом он понимающе ухмыльнулся:
— О, я догадываюсь, почему вы не хотите с ним расставаться! — презрительный жест в сторону Жорки.
Поднял вверх руки, щёлкнул пальцами. И сразу же из низенького помещения, стоявшего недалеко от храма, появилась ещё одна группа жрецов: каждый из них вёл на цепочке «робота».
— Выбирайте… Берите себе любого…
— Скажите ему, чтобы убирался ко всем чертям! — взорвалась тётя Павлина. — Скажи этому остолопу, что нам его роботы не нужны.
— Двоих берите!.. Троих — вместо одного вашего! — выкрикнул жрец.
Я не знаю, чем бы закончился этот торг, потому что тётю Павлину уже трясло от злости, если бы не папа. Опасаясь, что тётя Павлина вот-вот накинется на жреца, он выступил вперёд и примирительно заговорил:
— Мы прилетели с планеты Земля впятером, и пятеро должны вернуться на Землю Таков наш закон. Пошли! — Папа отвернулся от жреца и пошёл прочь.
А мы двинулись следом. И тётя Павлина ещё долго держала Жорку за руку.
Прощаясь с нами, папа сказал:
— Берегите Жорку. Пусть не выходит на улицу один. От этих фанатиков можно ожидать чего угодно.
— Пусть только попробуют — я им храм разнесу! — ответила тётя Павлина.
Теперь она ещё старательней взялась за работу. С раннего утра до позднего вечера выводила свои формулы. Когда у неё что-то не получалось, рвала исписанный лист в клочки, швыряла под ноги. А в лаборатории била колбы. Схватит ступку или пробирку — и с колбу! Как махнёт — стекло так и брызнет! Оранги, которые с ней работали, боялись её, как чумы.
И вот одни утром из тётиного кабинета донеслось громкое пение. Тётя Павлина возбуждённо шагала и пела, воинственно надувая щёки:
Увидела меня, весело крикнула:
— Заходи! И позови сюда Жорку!
Я сразу сообразил: раз тётя Павлина созывает «публику», значит, изобрела что-то необычное. Сбегал за Жоркой.
Тётя Павлина ухватила нас за руки, подтащила к столу:
— Вот!
Мы стояли, немного разочарованные: перед нами лежал лишь лист бумаги, исписанный длиннющими формулами.
— Видите?
— Видим…
В наших голосах тёте Павлине что-то, должно быть, не понравилось: она внимательно на нас посмотрела и дала легонького щелбана сначала мне, потом Жорке.
— Эх вы, гомо примитивус!.. Это же гены!.. Гены агрессивности!.. Айда!..
В лабораторию ворвалась, словно вихрь:
— Колбы!.. Реторты!.. Раствор!.. Быстрее вы, остолопы!.. Термостат!.. Лазерные скальпели!..
Оранги метались, как ошпаренные, мы с Жоркой отошли подальше, чтобы не попасть тёте под руку. Ещё швырнёт колбой.
Я уже знал. Пробовал.
— Как ты думаешь, выйдет что-нибудь? — тихонько спросил мен Жорка.
— Выйдет! У моей тёти всё выйдет!
И у тёти Павлины таки вышло. Только не в тот же день, а на четвёртый. Представляю, сколько колб она перебила и сколько чертей наслала на несчастных орангов.
Нас ещё в первый день отослала домой.
— Идите спать! Нечего вам здесь делать.
— А вы? Уже ж поздно!
— Я ещё полчасика побуду, а потом тоже пойду.
Те «полчасика» растянулись на целую ночь. И весь следующий день… И ещё ночь и день. Тётя Павлина не выходила из лаборатории, пока не закончила. «И подмела за собой», — как она любила говорить.
Всё это время она там и ела, и спала. Урывками, по полчаса.
Появившись дома, аж шаталась от усталости.
— Ванну, погорячей!
Я уже знал, какую наливать — сплошной кипяток. Палец и то страшно обмакнуть. Жорка как попробовал, так сразу же и выдернул:
— Ты что?
— А что?
— Сварить хочешь?
— О, кого здесь хотят сварить? — Зашла тётя Павлина, уже в халате. Погрузила руку, поболтала её. — Добавь, Витя, ещё горяченькой! А теперь — марш отсюда, гененята чумазые!
Закрылась, полезла в ванну. Заухала так, что аж эхо по комнатам прошло. Потом зазвучала знакомая мелодия:
Вышла, красная, как рак. Горячий воздух так и струился вокруг неё.
— А теперь будем спать. Двадцать четыре часа. И не будить, даже если все на свете фюреры под дверями соберутся.