За спиной, в стороне завода, ухнуло, будто великан выдохнул воздух из исполинских легких. Может, снова авария, но я даже не обернулся. Достал из кармана бутылку с растворителем, вылил на книги, вдыхая резкий, тошнотворный запах, следом вынул зажигалку и щелкнул ребристым колесиком. Столб огня взметнулся, обдав жаром лицо, но быстро сжался до маленького огонька. Подняв с земли листок, я поднес его к зажигалке и, когда бумага занялась, швырнул на книжную кучу. Книги мгновенно вспыхнули, и мне пришлось отойти, чтобы не обжечься. Пламя гудело, вытягивая к небу горячие алые языки. Внутри огня щелкало, и в стороны летели снопы оранжевых искр. Я застыл, вглядываясь в сполохи костра, покуда от книжных томов не остались тлеющие ошметки.
После выбрался из оврага, отряхнул колени и оглянулся. В груди похолодело. Возле кострища стояла высокая темная фигура, полупрозрачная, будто вырезанная из матового стекла. Ее контур вибрировал, вместо рук и ног колыхались длинные отростки. Видение длилось секунду и исчезло, будто нежданный гость растворился во тьме. Я заспешил домой, стараясь не думать об увиденном.
Вернувшись в квартиру, я сбросил на пороге пропахшую дымом куртку и снова зашел в отцовскую комнату. Пустые полки придавали ей еще более заброшенный вид. Я подошел к темному провалу окна. Отсюда овраг было не разглядеть. Завод светился цветными огнями. Вдруг мне показалось, что над корпусами, заслоняя звезды, парит едва различимый гигантский черный треугольник. Его нижняя сторона, подсвеченная иллюминацией, тянулась над крышами, две другие терялись в темном небе. К треугольнику, словно сперматозоиды к яйцеклетке, стекались тысячи призрачных фигур, похожих на ту, что стояла в овраге. Я зажмурился, тряхнул головой, и морок исчез. Но сердце уже заколотилось, а в груди поднялась горькая тоскливая волна. Снова вспомнился отец. Как же мне его не хватало!
Я осторожно подошел к кровати, откинул цветастое покрывало и одеяло, будто снял кожуру с гигантского фрукта, обнажив белую мякоть, затем разделся и забрался в постель. Затылок коснулся мягкой подушки. Кожу обожгло холодом, пахнуло крахмальной свежестью. Отец каждый день лежал здесь и чувствовал тот же запах и ту же прохладу. Так же вытягивался в струнку и скрещивал на груди худые пальцы. В детстве я подсматривал за ним в приоткрытую дверь. Он очень старался: лежал неподвижно и делал, как положено, редкие глубокие вдохи. Я же смотрел и молился, лишь бы он не уснул и лишь бы со мной этого не случилось.
Грустно и смешно вспоминать детские страхи! Детство вообще полно несуразностей. Хотелось поскорее встать за взрослый станок. Когда же это произошло, я не ощутил ничего, кроме соленого вкуса крови во рту, холода металла на запястьях и тяжелой усталости, с каждой минутой работы наполняющей тело, перемешиваясь с приступами химического энтузиазма.
Гости называют это «обменом». Вставляешь руки в разъемы, и громоздкая конструкция станка оживает. Гудит электричество, приходят в движение тысячи мохнатых лапок, соединяющих переплетения глянцевых труб. Телу передается нарастающая вибрация. Что-то холодное течет по спине, рукам и через пальцы вытекает внутрь станка. Кажется, что покидают последние силы, голова идет кругом, но тут невидимая игла прокалывает вену и взбрызгивает в кровь порцию бессмертия. Наступают минуты блаженства, эйфории и бодрости. Хочется работать еще – без устали и перерыва.
Когда я вернулся домой после первой взрослой смены, отец подмигнул и спросил: «Как ты думаешь, человек не спит, чтобы больше работать?» Что он хотел от меня услышать, кроме заученных трюизмов о жизни, вырванной из лап сна, и дарованной вечной молодости?
Лежа в его постели, я вспоминал время, которое мы провели вместе, наши разговоры, споры, редкие прогулки по пустырям на окраине города. Память проворачивалась рывками, возвращая из небытия сцены детства и юности.
Мои отяжелевшие веки закрылись, и из темноты ясно проступило худое лицо отца. Он смотрел на меня, как обычно: сощурившись, слегка склонив голову набок и улыбаясь одними губами.
– Не бойся, сынок. Теперь я всегда буду с тобой.
Я потянулся к нему, прошептал:
– Папа, прости! – И заплакал.
Он поднял меня и усадил на колени. Сколько мне? Десять, не больше. Синие шорты, разбитые коленки, обмазанные зеленкой. Его теплые сильные руки обнимали и баюкали меня. Я уткнулся в мелкую клетку отцовской рубашки и плакал, покуда слезы не иссякли. Казалось, внутри рассосался тяжелый колючий ком.
Я жадно вдохнул полной грудью и открыл глаза.