Вторая попытка
Тридцатое июня
Хоуп!
Когда, как ты получишь это письмо, я уже буду учиться на летней довузовской факультативной программе по искусству. Это такая специальная программа, которая призвана помогать развитию талантов.
Пока я психовала по поводу того, что мне придется еще одно лето проторчать в забегаловке на побережье, подавая еду клиентам, я не могла избавиться от мысли, что я мошенница. Меня совершенно не интересовало «развитие творческих, интеллектуальных и социальных активностей, интегрированных в успешную карьеру в искусстве», как говорится в брошюре. Моя мотивация проста: я знаю только один способ пережить выпускной год в Пайнвилльской средней школе — для этого я должна избегать всех, кто связан с ней, так долго, как только смогу. Вот почему мои летние каникулы — это добровольная ссылка.
Я все лето проболталась бы здесь, на побережье, если бы ты решила приехать и навестить меня в Нью-Джерси, вместо того чтобы ехать в Европу. Если бы ты не была моей лучшей подругой и я не любила тебя так сильно, я бы возненавидела тебя. Не за твое решение, а за привилегию принять его первой.
Я знаю, что наша ежедневная переписка может сойти на нет, пока ты не вернешься в Теннесси. Но я буду тебе писать чаше чем раз в месяц, если будет настроение. Даже если ты будешь жить от меня за тысячи миль, в другой стране, помни: все еще действует закон сохранения отношений, полностью свободный от чувства вины. С особым упором на свободный от чувства вины.
Завистливо твоя,
Дж.
Июль
Первое июля
Не могу поверить, что мне приходилось это делать почти каждый день или даже ночь. В предрассветные часы, когда небо становится пурпурным, а дома́ тихо вздыхают во сне, я склонялась над своей потрепанной черно-белой тетрадкой для записей. Я писала, вымарывала, снова писала, пока не начинала болеть сперва рука, а потом сердце.
Писала и писала — но однажды перестала.
За исключением писем к Хоуп и заметок в школьную газету, я за несколько месяцев не написала ничего стоящего. Вот почему я сама была в шоке, когда меня включили в летнюю программу. У меня не было иного выбора, кроме как начать все заново, потому что, согласно пункту «развития писательских способностей», я обязана вести дневник. Но он будет другим. Совсем другим. Или меня упекут в дурдом.
Мой последний дневник был лишь свидетельством каждого моего поражения, каждой глупости, которых было предостаточно в годы обучения в начальной школе. А потом я уничтожила все свои душевные пережевания. Страницу за страницей я скормила дневник отцовскому бумагорезательному аппарату, превратив свою исповедь в стыдливое конфетти. Я хотела устроить ритуальное сожжение дневника в камине, но мама не позволила: она боялась, что чернила при горении будут выделять особо токсичный газ, который убьет нас всех. Даже в своем безумии я понимала, что это был совершенно ненужный мелодраматический штришок.
Я уничтожила дневник, потому что в нем было много такого, о чем я даже лучшей подруге не рассказывала. Я уничтожила его в первый день Нового года, в тот день, когда я увиделась с Хоуп, перед тем как она уехала в Теннесси. Мое решение было простым: пора прекращать изливать душу бумаге и начать снова рассказывать ей все. Все, что включало произошедшее между мной, Хоуп и Тем, Кто Должен Остаться Неизвестным.
Вместо того чтобы возненавидеть меня за такие странные отношения между мною и Им, Хоуп неустанно доказывала, что она — моя лучшая подруга. В тот январский день она сказала мне и повторяла это потом миллион раз, что у меня есть полное право выбирать себе друзей. Она уверяла меня в этом, хотя Его действия косвенно привели к смерти брата Хоуп, который схлопотал передозировку, и из-за этого родители увезли ее за тысячу миль от Пайнвилля, дабы избежать дурного влияния. Однако в тот холодный день Нового года она уверяла меня, что в смерти ее брата виноват только он сам. Никто не вводил смертельную дозу в его вену, Хиз сделал это сам. И если я чувствую с Ним настоящую связь, сказала она мне тогда и неустанно повторяла потом, я не имею права так резко ее обрывать.
Я же, в свою очередь, миллион раз говорила Хоуп, что порвала с ним не из уважения к памяти Хиза. Я делаю это просто потому, что в моей жизни ему не место. Особенно после того, как он не перемолвился со мной ни единым словом, когда в прошлый Новый год я послала его ко всем чертям.
Хотя это не совсем так. Он говорил со мной. Между нами было нечто худшее, нежели просто молчание: ничего не значащие разговоры. Обычно мы болтали обо всем на свете — от стволовых клеток до экономических отношений в Ираке. Теперь же самое глубокое его изречение в мой адрес было таким: «Пожалуйста, убери голову, я не вижу доску» (2 сентября, первый семестр, Мировая История).