Выбрать главу

– Каких именно, Брамфатуров? – требовательно вопросила физичка.

– Да вот хотя бы следующих:

Выбрала сама я долю Другу сердца моего: Отпустила я на волю В Благовещенье его. Да вернулся голубь сизый, Бьется крыльями в стекло. Как от блеска дивной ризы, Стало в горнице светло.

В классе одни впечатлительные личности решились на аплодисменты, другие – на пресыщенное ворчание ценителей поэтического слова: дескать, опять голуби, опять Пикассо, опять пернатые символы мира…

– Не спешите ворчать, погодите хлопать, – предостерегла их бдительная училка. – То есть хлопать можете, только знайте, что аплодируете не

Марине Цветаевой, а Анне Ахматовой.

– Ой, – сказал резонер, декламатор и чтец, – дико извиняюсь, ошибочка вышла. Сейчас вспомню что надо.

И действительно – вспомнил, правда, лишь после краткой, но жаркой мольбы в сторону, произнесенной скороговоркой невнятным для непосвященных шепотом («О, прекраснейшая из титанид, дщерь Уранова, всеблагая Матерь Муз великих! Сподобь вспомнить должное, дабы не осрамиться мне!»):

– Должно быть, жизнь и хороша, Да что поймешь ты в ней, спеша Между купелию и моргом, Когда мытарится душа То отвращеньем, то восторгом? Непостижимостей свинец Всё толще над мечтой понурой, — Вот и дуреешь наконец, Как любознательный кузнец Над просветительской брошюрой. Пора не быть, а пребывать, Пора не бодрствовать, а спать, Как спит зародыш крутолобый, И мягкой вечностью опять Обволокнулся, как утробой.

На сей раз ни оваций, ни брюзжаний. Все смотрели на учительницу, дожидаясь подтверждения либо развенчания заявленного авторства. И оно последовало незамедлительно.

– Это не она. И не другая. Но стихи хорошие. Признавайся – чьи?

– А мне казалось, что Цветаевой, – впал в недоумение чтец, косясь с укоризной в сторону. – Что, действительно не её?

– Не переигрывай, Брамфатуров!

– А, ну тогда, скорее всего, Владислава Ходасевича…

– Честно?

– Ей-ей, Эмма Вардановна. Жаль, что я некрещеный, а то бы перекрестился и воскликнул: «Видит Мнемо… то есть Бог, не вру!»

– Ну что, – обратилась училка к классу, – поверим ему на слово, ребята, или пусть еще одно стихотворение Ходасевича прочитает, а мы сравним?

– А что там сравнивать? – не удержался Чудик Варданян не пожаловаться на тягомотину. – Чарара́-ра – чарара́… Лучше бы анекдот какой-нибудь рассказал…

На него зашикали со всех сторон, обозвали неуком, дураком, невеждой, бескультурным типом и другими нехорошими, принятыми в приличном обществе, словами. Один только сосед по парте, Рачик-Купец, никак не обозвал, а ткнул в бок и объяснил на доходчивом армянском конфиденциальным шепотом всю глупость его поведения, потому как до конца урока осталось всего ничего, нового уже не зададут, старый спросить не успеют, так какого ляда ты возникаешь, вместо того, чтобы сидеть, помалкивать и тихо радоваться жизни…

– Сравним, сравним! – настаивали между тем энтузиасты немедленной атрибуции.

– OK, compare:

Webster was much possessed by death And saw the skull beneath the skin; And breastless creatures under ground Leaned backward with a lipless grin[20].

Продолжить ему не позволили протестующие возгласы с мест: «Это нечестно!», «Долой перевод, даешь оригинал!», «Кончай выпендриваться!» и «Այ տղա, հերիք չեղա՞վ մեր հոգու հետ խաղաս»[21].

– Брамфатуров, не хами, – проникновенно попросила Эмма Вардановна.

– Ну вот, двух эмигрантов уже и перепутать нельзя, – надул губки Брамфатуров. – Сразу в хамы записывают… Ладно, будет вам Ходасевич:

По дому бродит полуночник — То улыбнется, то вздохнет, То ослабевший позвоночник Над письменным столом согнет. Черкнет и бросит. Выпьет чаю, Загрезит чем-то наяву. …Нельзя сказать, что я скучаю. Нельзя сказать, что я живу. Не обижаясь, не жалея, Не вспоминая, не грустя. …Так труп в песке лежит, не тлея И так рожденья ждет дитя.