«Я ещё отделалась лёгким испугом! Как это Джейн могла до такой степени забыться! Она чуть было не заговорила, не закричала, главное – чуть было не заговорила…»
Заново попудрившись и причесавшись, Джейн красила губы. Нервно покусывая их, она съедала свежую помаду и машинально красила губы снова.
– О! Вы знаете, – вдруг сказала она, – я бы за словом в карман не полезла, чтобы ответить ему! Он нисколько не испугал меня, хоть он и великий Фару. Видела я и не таких…
Она с вызовом поглядела на дверь, которую Фару закрыл за собой, и произносила слова, свойственные разве что какой-нибудь драчунье или разобидевшемуся мастеровому. Её рот снова исказила лёгкая плоская гримаса, и Фанни ощутила озноб от тоски и одиночества.
– Джейн, а что, если мы поужинаем? Меня воротит от этих нервных срывов. Мы остались одни. Жан пошёл на собрание своей «Деятельной молодежи»…
Джейн взяла Фанни за руку. Её ещё судорожно сжатые пальцы дрожали мелкой дрожью, и Фанни запечатлела у неё за ухом небрежный поцелуй.
«Два месяца назад, – подумала Фанни, – я бы села за стол одна или хорошенько бы осадила эту мадемуазель… Но с тех пор как я узнала, что они виноваты передо мной, я вдруг сделалась такой боязливой…»
Перед ней сидела стоическая компаньонка, которая пила, ела, разговаривала. Но иногда Джейн умолкала, становясь видимой насквозь. И тогда Фанни видела, как в ней прокатывается волна боли или злости, – так по лицу беременной женщины угадывают тайное шевеление её ребёнка.
Немного позднее вернулся Жан Фару. От него пахло непривычным запахом табака и мужчины. Он ещё весь вибрировал от выкриков, которые только что исторгали вокруг него сотни молодых заносчивых глоток, от бессмысленных и пустых слов, которые сам он выкрикивал в густых клубах дыма. Глядя на его новый костюм с плохо подобранным галстуком, на тёмные мешки под глазами и недавно появившуюся тень над губой, Фанни мысленно сравнила его с выпачканным в грязи фруктом. Войдя в комнату, он нарушил глубокую тишину рукоделия и чтения, в которую погрузились две женщины, сидящие рядом, почти касаясь друг друга локтями, возле семейной лампы.
– Ну как, доволен? Здорово накричался? Вылил достаточно всякой дряни? Ниспроверг устои? Заложил основы чего-нибудь? Подорвал другие основы? Тебя не тошнит?
Фанни не ждала ответов: просто она решила встать преградой между Жаном Фару и Джейн; но Жана было невозможно провести, и он смотрел только на Джейн. Он повернулся к Фанни лишь для того, чтобы спросить её глазами: «Что с ней такое? Что произошло? Что вы ей сделали?»
Фанни раздражённо ответила движением плеча: «Ах, оставь меня в покое!»
Фару-младший не решился заговорить с Джейн, которая держала его на расстоянии своим высокомерием, отстраняемая от него чем-то вроде моногамной брезгливости.
– Да, – сказал он наконец, не отдавая себе отчета в том, что его уже никто ни о чём не спрашивает. – Это было великолепно. Мы не посрамили наших отцов. Они не могли бы не согласиться с теми глупостями, которые мы там наговорили. Там был такой бедлам!
Он менялся на глазах с момента своего возвращения, обретая самоуверенность, которая его опрощала. Фанни порой смотрела на него с материнской грустью.
– Отец в «Водевиле»?
– Разумеется, – ответила Фанни.
– Там всё в порядке?
– Он говорит, что да. Он тебя туда ещё не водил?
– Как и вас, мамуля. А вас, Джейн?
– У меня нет никаких особых привилегий, – ответила Джейн, не подымая глаз от книги. – С тех пор как они начали репетиции, я слышала в «Водевиле» только отрывки текста, зубовный скрежет и препирательства между Сильвестром и декораторами. Фару воистину прячет свою работу на сцене, как…
– Как кошка прячет свои делишки в песок, – подсказала Фанни, которой захотелось, чтобы они рассмеялись. – А в сущности, почему, задаю я себе вопрос.
– От застенчивости, – сказал Жан.
При этих словах Джейн подняла голову и с нехорошей усмешкой снова уткнулась в книгу.
– Не хотите ли вы меня убедить, мамуля, будто никогда не замечали, что отец застенчив?
– Признаюсь, – с досадой сказала Фанни, – эта его особенность мне никогда не бросалась в глаза.
Однако произнесла она это неуверенно, словно размышляя.
– Я верю вам, мамуля, я вам охотно верю… Джейн тоже, должно быть, не замечала этого.
Этот косвенный выпад не произвёл впечатления на Джейн. Взгляд Жана жадно обволакивал плечи Джейн, руки и колени Джейн, волосы Джейн, но Фанни читала в горящей голубизне его глаз, покрасневших от табачного дыма, лишь алчность и безнадёжную обиду.
«Возможно, он начинает её ненавидеть», – подумала Фанни.
Он постепенно терял благосклонность своей мачехи и осознавал это. Несколько освободившись от материальных забот о нём, она всё ещё продолжала журить его с суровостью кормилицы: «Ну когда ты подстрижёшь ногти на ногах и прополощешь рот эликсиром? Я знаю тебя! Твой девиз: "Шёлковые носки и сомнительной чистоты ноги. Почищенные зубы и грязный язык!"»
Однако она ни за что на свете не решилась бы сесть напротив этих голубых, переполненных болью глаз, проницательных и натренированных, и спросить:
«Объясни мне, откуда ты знаешь, что твой отец застенчив?.. Расскажи мне, что ты каким-то чудодейственным способом узнал про него, так мало с ним разговаривая, не являясь его союзником, расскажи мне, на какую-такую особую осведомлённость ты претендуешь…»
А этот молодой волчонок, загадочный и несчастный, топтался на месте, перебирал газеты, встряхивал пустую пачку из-под сигарет; однако Джейн встрепенулась и оторвалась от своей книги, только когда услышала, как где-то часы пробили полночь.
– Вы что, так обе и останетесь здесь сидеть?
– У Фару дел на всю ночь. Сильвестр свой график выдерживает. В пятницу утром – прогон. В пятницу вечером – генеральная…
– В субботу – восемьдесят тысяч выручки, – подхватил Жан.
– Да будет воля Аллаха!
– Кто к нам сегодня приходил, мамуля?
– Разные люди, – лаконично ответила Фанни. – Клара. Кузина Фару. Кое-кто ещё… Больше никого.
Джейн при упоминании о Кларе и кузине Фару испугалась, что сейчас будет произнесено имя Инес Ирригуайен, и вся подалась вперёд со страдальческим, насторожённым лицом, но Фанни в тот момент даже не вспомнила про молодую блондинку.
– Ну а теперь, дети мои, я иду спать.
– И я тоже, – сказала Джейн.
– Удивительная… Удивительное совпадение, – съязвил Жан.
Он не осмелился произнести слово «солидарность». Джейн разгадала его и перешла в наступление.
– Ну да, господин Фару-младший, ну да! Удивительная солидарность! И у вас есть в чём упрекнуть нас, господин Фару-младший?
– У меня? Нет… Вовсе нет…
Утратив свою заносчивость оскорблённого ребёнка, Фару-младший со страхом смотрел на своего первейшего противника.
– Ну! Ну! Мир! Мир! – мягко скомандовала Фанни. – Ох уж эти мне Фару, я просто не могу больше…
Она стала легонько подталкивать Жана Фару, чтобы он шёл в свою комнату.
– Спокойной ночи, малыш.
Фанни, однако, не удалось помешать Жану увидеть, когда он обернулся на пороге, как Джейн с притворной слабостью и с вызовом опёрлась на её плечо.
Последовавшие за тем дни привнесли в жизнь Фанни столь необходимые ей суматоху и тривиальные неожиданности: исполнительница главной роли Эстер Мериа простудилась; у Анри Марсана подвернулась на сцене лодыжка; новые декорации, отвергнутые Фару и навязанные Сильвестром, тоже отодвинули генеральную репетицию. При каждом таком инциденте Фанни хладнокровно отмечала:
– Это как при постановке «Аталанты». Это прямо как при постановке «Краденого винограда»…
Но Фару, забывчивый и легко ранимый, с отвращением слушая свой набивший оскомину текст, искренне возмущался:
– Ну где ещё возможен подобный кавардак? Где? Возьмите вы Берлин, возьмите вы Лондон… Что за неразбериха! Что за нерадивость! Что за…
– А как твоя крошка Ирригуайен, что она поделывает? – совсем некстати спрашивала Фанни.
– Кто это?.. А-а, да… она ничего не поделывает, слава Богу! Визе взяла роль обратно.
«Надо же!» – удивлялась Фанни. И перестала удивляться, заметив, что к Джейн вернулось и расцветает пышным цветом чувство удовлетворения, от которого у неё посветлели глаза и лицо, посветлел даже голос. Она прибегала по малейшему зову Фанни: «Что вам угодно, моя Фанни?», похожая на молоденькую девушку, белокурую, румяную, окрылённую и деловитую, как пчёлка. Не разжимая губ, она постоянно напевала какую-нибудь едва уловимую мелодию. Иногда, услышав, что её окликают, она отвечала: «Да, Фанни?», не успев согнать с лица доверчивую безмятежность невесты.