– Все абсолютно… Фух! Просто несомненно… будет хорошо! Они обязательно выживут… Я обещаю… Не знаю, как вас там зовут, но обещаю… Фух!
– Надежда! – Мирская сразу забывает про наш разговор, но не про данные ей спокойствие и обещание.
Савва Севастьянович Панкратов по прозвищу Старый, главный Сторожевой Москвы и Московской области, чешет по местным заледеневшим колдобинам, напоминая чувака из анекдота, которого застукал не вовремя вернувшийся из командировки муж. Это ж откуда я Савву Севастьяныча так подорвала, если он сюда заявился в вязаной шапочке системы «пидорка», куртофанчике на рыбьем меху и белых парусиновых брючатах, пошитых в городе Ялте пятьдесят с гаком лет назад. Я давлюсь смехом и дымом, а потом вскакиваю с бортика песочницы.
– Все в порядке, Дусенька?
– Все просто зашибись, – мрачно киваю я. Потому что в словах Севастьяныча мне четко слышится: «Ну что, Озерная, достукалась?» Хотя я в упор не понимаю, в чем виновата. Все же сделала по правилам: обнаружила нештатную ситуацию, доложилась старшему по званию и заныкалась… в смысле – спряталась в безопасном месте, не показывая свою ведьмовскую суть неизвестному количеству противника.
– Упала в обморок, очнулась в сугробе, прекрасная и белая, ну прям как клюква в сахаре. Самочувствие отличное, а о том, что со мной было, – не помню ни шиша.
Старый подходит к мерзлой лавочке. Водит широкопалой ладонью по отсыревшим доскам: делает их сухими, прогретыми добродушным июльским солнцем – вызывает у предмета память о былом. Интересно, я сейчас способна на такое или нет?
– Дуся, ну что ты в облаках витаешь? Слезай на землю, сейчас циклон, все равно погоды не сделаешь, – полушутя говорит Севастьяныч. И, удостоверившись, что я жива, здорова и даже не буду его перебивать, начинает выяснять: – Давай-ка с самого начала.
– В начале было слово.
– Ну без дураков, нормально можешь? – мрачнеет Старый и осуждающе смотрит на мой сигаретный бычок. Тот начинает чахнуть на лету, терять лепестки оранжевых искр.
– А если без дураков, то я не помню половины. У Марфы территорию зачистила, сюда приехала, прибралась немного. Вроде нормально. Ну кроме алкаша одного… Там водку надо было в воду превратить, а я затупила, как первокурсница. Самое дурацкое, что понимаю, где косяк, а исправить не могу. Руки не слушаются. – Я злостно полыхаю искрами новой сигареты.
– И сейчас не слушаются? – Старый снова гасит сигарету взглядом. Ледяным. Куда хуже нынешней погодки.
– Сейчас нормально. Сами посмотрите. – Я шевелю пальцами так, словно пробую расправить невидимые перчатки.
Мелькающие под фонарем белые хлопья замедляют ход, опускаются вниз плавно, как крошки на дно аквариума. В мокром воздухе проступает запах цветущих вишен.
– Неплохо, – хмыкает Старый и оживляет взглядом сигаретину, которую я до сих пор держу в руке. – А после ханурика что?
– Вот эта веселая семейка была. Бытовуха в чистом виде, ссора на почве семейных тайн. Посуду им переколотила, а они дракой увлеклись, не заметили. Требовалось прямое неличное вмешательство. Хотела в ворону сыграть, а у меня не вышло… Уже не только руки отвыкли, а вообще весь организм…
Сейчас Савва задаст вопросы, неторопливо, обстоятельно – совсем как доктор. А потом станет хорошо. И можно будет прикуривать одну сигарету от другой только потому, что мне хочется курить, а не от того, что некуда девать мелко дрожащие и почему-то насквозь ледяные руки.
– Я, когда уже вырубалась, в окне у них ворону увидела. Непростая ворона, крупная очень… Ну мирские так крылаток в полете видят… Только я ее туда не звала, понимаете? Она сама.
– Понимаю. – Савва встает с нагретой невидимым летним солнцем скамьи. Огибает подтаявшие сугробы и топает аккурат под проблемные окна. Там уже тишина: спят мирские, нервным тяжелым сном. А Старый ходит у них под балконом, задрав голову, подсчитывает чего-то, загибая пальцы. Потом несется к подъезду, тянет на себя домофонно-кодовую дверь. Она честно служит прикрытием, пока Савва Севастьянович перекидывается в тучного голубя из самых беспородных. Птица неуклюже кувыркается в воздухе, выписывает кренделя и восьмерки – кривые, неровные, словно выведенные врачебным почерком на рецепте спасительного лекарства.
Голубь приземляется на нашу обжитую скамью. Топорщит крылья и начинает расплываться в воздухе – так, словно между ним и мной стремительно заработал огромный вентилятор, рубящий изображение на нечеткие куски. Я жмурюсь. А потом ощущаю на спине твердую и широкую ладонь.