-- Спокойно!
Мужчины восприняли это с грубоватой солидарностью и адресовали девушке пару вульгарных посланий. Молодой человек с девушкой поднялся на второй этаж и отворил дверь комнаты. Включил свет.
Это было узкое помещение с двумя кроватями, столиком, стульями и умывальником. Молодой человек запер дверь на ключ и повернулся к девушке. Она стояла перед ним в вызывающей позе, с дерзкой чувственностью в глазах. Глядя на нее, он пытался в этом бесстыдном лице увидеть знакомые черты, которые так нежно любил. Он смотрел как бы на два портрета, вложенных в один проекционный фонарь и просвечивающих друг сквозь друга. Эти два просвечивающих портрета говорили ему, что в девушке есть все, что душа ее аморфна, в нее входят верность и измена, измена и невинность, кокетство и целомудренность. Это дикая смесь казалась ему гадкой, как пестрота мусорной ямы. Оба портрета беспрерывно просвечивались, и ему казалось, что девушка только внешне отличается от других, но в своих обширных глубинах она такая же, как все. Так же полна всевозможных мыслишек, чувств, пороков, которые подтверждают его тайные сомнения и оправдывают его ревность. Ему казалось, что контуры ее личности -всего лишь обман, которому поддается другой человек, тот, кто наблюдает -- он; что та девушка, которую он любил, была только плодом его желания, его обобщения, его доверия, а реальная девушка, стоявшая сейчас перед ним, -безнадежно иная, безнадежно чужая, безнадежно многозначная. Он ненавидел ее.
-- Чего ты ждешь? Раздевайся! -- приказал он.
Девушка кокетливо наклонила голову и спросила:
-- Это обязательно?
Ее тон показался ему очень знакомым, будто когда-то именно так говорила ему какая-то другая женщина, только он уже не помнил, кто. Ему захотелось унизить ее. Нет, не случайную спутницу, а свою девушку. Игра переплелась с жизнью: унижение дорожной спутницы стало предлогом, всего лишь предлогом для унижения девушки. Молодой человек забыл об игре. Просто он ненавидел женщину, которая стояла перед ним. Пристально глядя на нее, он достал из бумажника пятидесятикроновую бумажку и протянул ее девушке:
-- Хватит?
Она взяла деньги и сказала:
-- Не очень же вы меня цените!
-- Большего ты не стоишь.
Девушка прильнула к нему:
-- Ты не должен со мной так! Позаботься обо мне!
Она обняла его и потянулась губами к его губам. Но он приложил пальцы к ее губам и мягко отвел ее лицо:
-- Я целуюсь только с женщинами, которых люблю.
-- А меня не любишь?
-- Нет.
-- Кого же ты любишь?
-- Что тебе до этого? Раздевайся!
11.
Никогда еще она так не раздевалась. Робость, внутренняя паника, замешательство -- все, что она чувствовала, когда раздевалась перед ним и не могла укрыться темнотой, -- все это исчезло. Сейчас она стояла в полном свете перед ним, уверенная в себе, дерзкая -- и удивленная тем, что как-то сразу обнаружила неизвестные ранее движения медленного, возбуждающе дразнящего раздевания. Чувствуя его взгляд, она грациозно снимала каждую часть одежды, наслаждаясь каждым моментом обнажения.
Но потом, когда она вдруг оказалась перед ним полностью обнаженной, она подумала, что игра сейчас кончится, что так же, как сняла с себя одежду, она сняла и притворство; что она сейчас, обнаженная вдвойне, опять стала собой, и молодой человек должен подойти к ней с тем нежным жестом, который все сотрет и за которым последуют их сокровеннейшие ласки. В эту минуту, обнаженная, она уже не играла никого. Она почувствовала смущение, и на лице ее появилась улыбка, которая действительно принадлежала только ей, -- улыбка робкая и немного растерянная.
Но молодой человек не подошел к ней и не разрушил игру. Он не заметил ее улыбки, такой доверительной, знакомой. Он видел перед собой лишь красивое чужое тело своей девушки, которую сейчас ненавидел. Ненависть освободила его чувственность от чувства, от всего эмоционального. Девушка хотела подойти к нему, но он сказал:
-- Стой там, где стоишь. Я хочу рассмотреть тебя.
Ему хотелось поступить с ней как с оплаченной девкой, но он никогда не имел с ними дела, знал о них только из романов и фильмов. Он вспомнил эти образы, и прежде всего увидел женщину в черном белье и черных чулках, танцующую на черной поверхности рояля. В гостиничном номере рояля не было -только столик у стенки, покрытый льняной скатертью. Он приказал девушке влезть на него. Она сделала просительный жест, но он бросил резко:
-- Тебе заплатили!
Увидев в его взгляде непритворную одержимость, она попыталась продолжать игру, но уже не могла, не получалось. Со слезами в глазах она взобралась на столик, едва ли метр на метр величиной, одна ножка которого была короче других, так что девушка едва удерживала равновесие.
Но молодой человек был удовлетворен нагой фигурой, которая сейчас возвышалась перед ним, а ее стыдливая неуверенность лишь побуждала его властность. Он хотел видеть это тело во всех позах, со всех сторон, так, как, по его представлениям, ее видели и будут видеть другие мужчины. Сейчас он был грубым и циничным, говорил ей слова, которых она никогда раньше от него не слышала. Ей хотелось воспротивиться, выйти из игры; она произнесла его имя, но он резко возразил, что она не имеет права называть его так интимно. И она уже в смятении, чуть не плача, повиновалась ему, приседала по его желанию, отдавала честь, вертела бедрами, танцуя твист. При резком движении она поскользнулась на скатерти и чуть не упала. Он подхватил ее и бросил на постель.
Потом он обнял ее. Она обрадовалась, что хоть сейчас окончательно прекратится эта несчастная игра и они будут снова вдвоем, такими, какими были всегда и какими любили друг друга. Она хотела поцеловать его, но он снова отвернул ее голову, повторяя, что целует только тех, кого любит. Она громко расплакалась. Но его исступленная страсть постепенно овладела и ее телом, которое заставило замолчать боль души. На постели были теперь два тела, полностью слитые в сладострастном порыве, но чужие друг другу. Сейчас случилось именно то, чего девушка всю жизнь больше всего боялась и чего избегала: страсть без чувства и без любви. Она понимала, что переступила запретную границу, но тянулась теперь к ней без возражений, полностью причастная ей. Лишь где-то далеко в уголке подсознания она ужасалась тому, что никогда раньше не чувствовала такого наслаждения и столько наслаждения, как сейчас -- за этой границей.
12.
Потом все кончилось. Молодой человек оставил девушку и протянул руку к длинному шнуру над кроватью -- погасить свет. Ему не хотелось видеть ее лицо. Он понимал, что игра закончилась, но возвращаться к прежним, привычным отношениям не хотел: он боялся этого возвращения. Лежал сейчас в темноте рядом с девушкой, стараясь не касаться ее тела.
Через некоторое время он услышал ее плач. Рука девушки несмело, по-детски коснулась его руки: коснулась, отпрянула, снова коснулась. Потом послышался ее умоляющий, плачущий голос: она нежно звала его по имени и говорила:
-- Я это я, я это я...
Он молча, не двигаясь, слушал это грустно бессодержательное утверждение, в котором неизвестное определяется тем же неизвестным.
А она заплакала еще отчаяннее и, рыдая, снова и снова повторяла эту трогательную и наивную тавтологию:
-- Я это я, я это я, я это я...
Молодому человеку пришлось призвать на помощь сочувствие (призвать издалека -- под рукой его не было), чтобы успокоить девушку.
Впереди у них было еще тринадцать дней отпуска.
1. Сколько, мадмуазель? (фр.)