Неуспокоев непонятно молчал.
Корчаков поймал его за рукав и, потянув, снова посадил на бревно.
— Повернуть назад? Это займет много времени. Придется пятить машины задним ходом до мест, где можно повернуться, и каждую машину повертывать отдельно. А потом идти назад в Уялы? Словом, положение — хуже не бывает! Вы же понимаете.
И после слов директора Неуспокоев долго молчал. Он был взволнован и раздражен. Он собирался работать на целине, задохнувшись от азарта, запыхавшись в трудном беге к первым местам. Для сильного и умного характера трудности и препятствия не страшны, они даже полезны, чтобы развернуться вовсю, чтобы не зажиреть, не успокоиться. Только в борьбе с полным напряжением он раскроет себя полностью. Он знал, что имеет все данные, чтобы стать первым среди многих других, таких же умных и твердых. Но его передергивало от тяжелой, обидной зависти, когда он видел людей, пытающихся равняться с ним умом, талантами, твердостью. Он считал, что такие люди перебегают ему дорогу. Сейчас он с тихой, едкой ненавистью думал о Корчакове и Садыкове. Толстый увалень и простой шофер, шоферяга, тоже лезут делать большие дела!
— К сожалению, я бессилен, — наконец ответил он. — Мост-времянка, без средней опоры или с опорой на козлы, здесь не пригоден. Нужны сваи или ряжи. Но это уже капитальное строительство. Значит, пусть расхлебывает кашу тот, кто ее заварил. Я сказал все, — отвесил он учтивый полупоклон.
Егор Парменович молча подошел к Садыкову:
— Поворачиваем, Курман?
Глава 31
Как некоторые понимают выражение «тю-тю!»
Никто не ответил на слова Егора Парменовича. Все долго молчали. В неспокойной этой тишине слышно стало коварное журчанье крошечного ручейка на дне промоины, ночные шорохи леса и крики летевших на север птичьих стай. Горячая, сильная жизнь проносилась над головами людей. Гордое, важное, уверенное слышалось в подоблачном разговоре: «Долетим! Долетим!»
— Нельзя, нельзя поворачивать! — ворвался в тишину негромкий, взволнованный голос Галима Нуржановича. — Товарищи, что же вы молчите? Давайте думать! Все вместе будем думать. Вперед надо идти!
— Вперед надо идти. Верно, — глухо повторил Садыков.
— Золотые слова! Но сделать это будет потруднее даже, чем подписаться на Джека Лондона! — деланно засмеялся Неуспокоев и лучом фонаря отыскал лицо завгара.
Осветились провалы его щек и глаза, налитые безмерной усталостью, с темно-желтыми белками в красных и припухших, словно искусанных комарами, веках.
— Зачем так говоришь? — покачал головой Садыков. — Закрытый ты человек был. Теперь вижу, какой ты человек.
— Интересно, какой же я человек? — послышался холодный голос прораба.
А Садыков уже говорил бессвязно, дергая фуражку за козырек то вправо, то влево:
— Не надо сейчас смеяться… Потом будешь над дураком Садыковым смеяться… Теперь помогай!..
Он перешел на хриплый, простуженный крик. В его пугающих глазах, залитых темной желтью, появились слезы отчаяния и бешенства:
— На войне был? В окружении был? Вот так действуй! Объявляй на угрожаемом положении!.. Сам в яму ложись! Что?.. Я сверху лягу… По нас машины пройдут! Какой разговор?
— Не имею ни малейшего желания ложиться под машины, — пожал плечами Неуспокоев. — И вообще несерьезный разговор.
— Несерьезный? — удивленно притих Садыков. — Давай, делай серьезный разговор. Говори, дай радость! Жертвой твоей буду!
Задрожавшими пальцами прораб погладил усики, провел по подбородку. Он чувствовал, что его ответа ждет не один Садыков, решительного, окончательного ответа ждут и люди, стоящие в двух шагах от него. Их молчание раздражало Неуспокоева, как соль, втертая в кожу. Именно всей кожей чувствовал он их напряженное, выжидательное молчание. И, неожиданно для него самого, что-то откупорилось в нем. Взмахнув непотушенным фонариком, он крикнул отчаянно, с наброса, каким-то неприличным, будто голым голосом:
— А если мост рухнет под машинами, кто отвечать будет? Корчаков и Садыков? Черта с два! У Корчако-ва и Садыкова партбилеты. Они застрахованы! А Неуспокоеву — тю-тю! Им пышки, а мне шишки! И мой прием в партию — тоже тю-тю! Недостоин, скажут. Как неоправдавший! Как позорящий! Как… Да что говорить! Подберут формулировочку!..
Он смолк, запаленно дыша, с ужасом осознав, что сказал то, о чем не надо говорить. Опустошенный этим чувством неожиданного, крупного проигрыша, он ждал негодующих возражений, даже возмущенных слов, а люди по-прежнему молчали. Но теперь их молчание было каким-то другим, чем минуту назад.