— Опять в роли Марфы-посадницы? Опять на охране фондов? — разочарованно пошутил Борис.
Марфа не ответила, подозрительно шмыгнув носом.
— Офелия, ты плачешь? — подсел к ней удивленный Борис.
Она стыдливо отвернулась и сказала сердито:
— Фонды комсомольцы с наганом охраняют, знаете ведь. — И, взрыднув, она вытянула литые, могучие руки. — Разве не пригодились бы? Все работают, а я сижу, как совсем бессовестная!
— А почему же вы сидите?
— Опять все потому же! — выставила она ногу в громадном сапожище. — Не дают мне ходу, чертовы двигалы с Медного Всадника!
— Позвольте, а сапоги Илюшечки?
— Вернула ему, поскольку он с Тонькой-парикмахершей любовь закрутил на полную катушку. Я думала, он серьезный, а он пустышка!
— Прощай, значит, легкая походочка, — улыбнулся ядовито Борис.
Марфа фыркнула в ладонь и захохотала густо, сочно, от всего своего переизбытка душевного и телесного здоровья:
— А я, дура, думала на веники его обломать! Ошибку я сделала, что полюбила весной. Весной все парни хороши. Влюбляться надо осенью, в грязь и слякоть, когда никто не мил.
И без всяких пауз ее смех перешел во всхлипывания:
— Босиком, что ли, пойти на работу? Там много еще работы?
— На вас хватит. А зачем босиком? Обменяйте у завхоза на меньший размер.
— Думаете, не пробовала? Задается, бюрократина! У меня, говорит, новые, а твои бе-у!
— Что такое — бе-у?
— Бывшие в употреблении!
— Вон оно что. Тогда положение ваше безвыходное… Стойте! Ведь некоторая способность к передвижению у вас все же есть? Ну, скажем, как у шагающего экскаватора? Так двигайте на промоину! Там трамбовщики нужны. Работа, требующая усидчивости, вернее — устойчивости.
— Ой, спасибо вам! — обрадованно вскочила Марфа, вытирая ладонью нос и глаза. — А самой то, дуре, и в голову не пришло. Ну, я тронулась тогда!..
По дороге зашмыгали, удаляясь, ее тяжелые, неловкие шаги.
За папиросами Борис уже не пошел, а повернул обратно, к промоине. Ни носилок, ни напарника он не нашел там, где оставил их. Здесь отдыхала, лежа на земле врастяжку, раскинув руки, Лида Глебова.
— Что, деваха здоровенная, «болят мои рученьки со работушки»? — спросил Борис, чувствуя, как и его руки заныли в сгибах.
— И вовсе нет, — медленно приподнялась девушка. — А вы Кольку ищете, напарника? Он побежал на пляску смотреть.
Плясали на дороге, освещенной фарами. Плясал, собственно, один Зубков. Дорвался наконец Серега до пляски! Но как он плясал! У него плясали не только ноги, плясали и руки, то отчаянно заломленные над головой, то раскинутые и колыхавшиеся, как крылья летящей птицы, плясали извивавшийся корпус, дергавшиеся плечи, лихо откинутая голова, веселые, подмигивающие глаза и смеющиеся губы. Не довольствуясь поворотами, кружениями, выкаблучиваниями, он в самые неожиданные моменты бил ладонями в землю, по коленям и по голенищам сапог. И, казалось, не голосистый баян, а сам Сергей вел, рассыпал звонкий, разымчивый плясовой мотив. Пальцы баяниста с веселой яростью рвали лады, едва поспевая за плясуном, а за спиной баяниста стоял Сашка-спец и, наклонясь к его уху, гудел уныло:
— Неужели не подпишешь? Человек ты или нет?
— Отойди! Не видишь — занят? — тряс головой баянист, словно над ухом его жужжала надоедливая муха.
— Да будь ты человеком, — ныл Сашка.
— Ребята, чего стоите? Подхватывайте инициативу! — кричал Сергей, вертясь на каблуке.
— Подхватывают, что падает! А ты крепко на ногах стоишь! — отвечали со смехом ребята.
И все же один, рябой водитель, не выдержал:
— И-эх, жги, жги-и! — завизжал он, вылетая к Сергею, и затопал вокруг него, неумело, но старательно вбивая каблуки в землю.
— Стой! Подожди, друг, не топай! — сказал вдруг тревожно Сергей и замер, прислушиваясь.
Где-то далеко кричали Грушин и Полупанов: «Кончай курить!.. Начали упряжечку!..»
Ребята поспешно разошлись. Своего напарника Борис не нашел и здесь и, махнув рукой, пошел на промоину.
Освещенная со дна большими кострами, она в темноте ночи пламенела и бушевала огнем и дымом, как жерло (вулкана. Борис спрыгнул вниз, на кучу мягкой земли. Ее уминали трамбовками два человека, оба невысокие, но широкие в плечах и спине, оба поднимали трамбовку почти до плеч и, словно соревнуясь, в лад били в землю, утробно выдыхая: «Хоп!.. Хоп!..» Почувствовав сзади человека, один из них обернулся, и Борис увидел Марфу. Она сбросила полушубок и кофту, оставшись в шелковой майке, не столько прикрывавшей, сколько подчеркивающей ее женственную мощь. Ядреное, как отобранная впрок антоновка, лицо ее блестело от пота. А во втором Борис с удивлением узнал Егора Парменовича. Директор попробовал улыбнуться Борису, но губы его — одеревенели от усталости.