— Нечего копошиться, сидите! Очень плохо?
— Нет… ничего, — вяло ответил Борис и удивленно посмотрел на руки. Они были в липкой крови, в глубоких порезах.
— Позвать врача?
Борис не ответил. Он алчно смотрел на завхоза, лениво щипавшего пшеничный каравай и так же лениво жевавшего. Судорожно глотнув сухим горлом, Борис тихо и стеснительно сказал:
— Вы не могли бы дать мне немного хлеба? Завхоз посмотрел удивленно и заторопился, начал ломать хлеб. Борис от нетерпения шевелил пальцами ног.
— Кушайте, пожалуйста, — протянул завхоз. — Извините, не догадался.
Неприлично сопя от жадности, Борис вгрызся в пахучую мякоть хлеба. Корчаков покачал головой.
К костру подошел Воронков и бросил к ногам завхоза охапку мокрых, грязных рукавиц:
— Получай, старшина, последние двадцать. В расчете?
— В расчете, — пересчитал завхоз. — Ну, как там! Двигаемся?
Воронков сел на ящик и закурил.
— Так как-то… Тянут помаленьку, без боевого энтузиазма.
Егор Парменович шлепнул по колену негнущимися перчатками и раздул усы.
— Тянут так, что жилы рвутся, а тебе мало? Какой тебе еще энтузиазм нужен? Чтобы «ура» кричали?
— Да я это к слову, — засмеялся Воронков и чуть хвастливо прищурил глаз. — А в общем, мои все на перевале.
— Иди поспи пока. Глаза-то тоже опухли, — посмотрел на него Корчаков.
— Успеется, — небрежно ответил Илья. — А вернее сказать, теперь уже не успеется. Это последние идут, из Бармашова взвода, — указал оя папиросой вниз, откуда поднималась машина.
Ребята тянули ее тросом и насмешливо, тягуче, такт своим валким, трудным шагом, пели:
— «Едем», — покачал головой завхоз. — Называется «едем»! Пять метров в пять минут, аж столбы мелькают!
— Не стоим же! — обиделся Илья. — Ты вот что учти, старшина!
Вслед за машиной, придерживая отлетавшие от ветра полы пальто, поднимался в гору Неуспокоев. Увидев костер, он подошел и встал боком, всем своим видом показывая, что он здесь не задержится. Дождевые капли скатывались с его берета и носа. Он брезгливо пробормотал:
— И дождь и парит, как в прачечной.
Мимо костра шла очередная машина. Трос был струнно натянут, головы ребят, опущенные на грудь, метались то влево, то вправо, в такт шагам. Борис подергал плечом. Оно опять заможжило, как и полчаса назад, когда трос, впиваясь, будто дробил плечо и ключицу.
Ребята шли без песни, изредка перебрасываясь короткими фразами. До костра долетел чей-то задыхающийся голос:
— А что, в Ленинграде, пожалуй, уже спят?
Ответил голос, тоже запыхавшийся:
— Сейчас, ясное дело, спят.
И снова вспыхнула песня:
Неуспокоев вытер носовым платком шею и махнул им на поющих ребят:
— Мелодия, к вашему сведению, слизана. Слышали в оперетте «Принцесса цирка» хор кутил в ресторане? Подозрительно похоже.
Воронков вскочил и начал валить на костер сухой лапник. Столбом взвились искры, и со свистом вымахнуло из костра длинное белое пламя. Обвитый дымом, обсыпанный искрами, будто и он запылал, Илья яростно шепнул Борису:
— Так бы и дал по морде! Что за человек, скажи?
А прораб странно всхлипнул, словно потянул воздух на больной зуб, и жалко улыбнулся Борису, умоляя поговорить с ним:
— Вы плохо выглядите, Борис Иванович. Спортом занимаетесь?
Борис не ответил.
— Надо, надо! Заставляйте бегать ваши кровяные шарики. Посмотрите на меня: жим — девяносто, рывок — сто десять!
И Борис посмотрел на него, кусая губы. Он ненавидел не таясь. Но промолчал и на этот раз. Заставил себя промолчать. Да и что он мог сказать ему? Или, вернее, мог бы сказать очень многое, но какая польза от этого? У них разные взгляды: один верит в то, во что другой не верит, над чем издевается, и наоборот. Это потому, что они жили разной жизнью. Неправда! Жизнь у них была одинаковая. Но тогда откуда у Неуспокоева такие взгляды? Вот что непонятно, и вот отчего тяжело становится на душе. Тяжело расставаться с юношеской верой в человека!..
— Понимаю. О ненависть, тебя пою! — тоже глядя прямо в глаза Борису и тоже кусая губы, сказал с пафосом прораб, повернулся и снова начал подниматься в гору.
Вершина Шайтан-Арки была уже близка, и он приближался к ней с каждым шагом, а ему казалось, что он скатывается с горы в какую-то пустоту.
Полчаса назад его окликнул Шполянский.
— Товарищ прораб, будь ласка, папиросочку!
Подойдя вплотную, шаря в портсигаре, он зашептал, косясь через плечо на двоих парней, не спускавших с него глаз: