Виктор, шевеливший костер палкой, не заметил, как она загорелась и огонек добрался до руки. Он бросил палку и зашипел, не то от ожога, не то от возмущения:
— Ч-черт!.. Это что ж за чин такой — «сама по себе?» На ладошке, вишь, ее жизнь умещалась! Не велика, видать, жизненка у тебя была.
— Витька, бесстыжие твои глаза, перестань! — закричала мать. — Вечно он Тоне нервы треплет, озорник!
— Витька-то ваш правду говорит, мамаша, — строго свела брови Марфа. — Велика ли твоя жизнь, девушка, коли ты ее на ладони уместила? Этак и упустить жизнь недолго.
— А я считаю, у тебя, Виктор, явный перехлест наблюдается, а это политически неверно, — солидно вмешался в спор Воронков. — Давайте поговорим по душам, Тонечка. Заверяю вас, что вы будете в совхозе и Бальзака читать, и, в общей сложности, по своей специальности работать. Перманент, маникюр и все прочее в таком разрезе. Но на первых порах придется поработать и на других участках нашего целинного фронта.
— Уши вы прожужжали своим целинным фронтом! — отмахнулась Тоня и начала нервно заправлять под платок высокий зачес.
— Называется, по душам поговорили, — фыркнул Виктор.
Мать, не сходя с места, шлепнула его полотенцем. Он опрокинулся, дурачась, на спину и захохотал. Лида вторила ему тоненьким, звонким смехом.
А Ипат, заметно было, не слышал семейной перепалки. Заложив ладони под мышки, он пристально смотрел в костер. Там со звоном рассыпалась на угольки головешка, и тогда он, подняв голову, поискал глазами Воронкова.
— Слышь, товарищ Воронков, человек ты политически развитой. Скажи ты мне, как по-твоему, можно добиться, ну само собой, при науке и технике, чтобы хлеба и вообще продуктов было сколько хочешь? Все равно как воздуху? Всем едокам вдоволь и еще останется? Как по-твоему?
— По-моему… — начал было Илья и смущенно смолк.
Но на него все смотрели пристально, ожидающе, даже мать и Тоня.
— По-моему, — опять начал он и решительно, гордо вскинул голову, а высокий тенорок его зазвенел, — это от нас зависит! Я считаю, что это только от нас зависит!
— Вот! Слышите? — улыбнулся Илат широко и облегченно. — А ведь это что? Ведь это называется коммунизм!
— Изобилие — это материальный базис, формула перехода, — раздельно сказал Воронков тоном учителя, поправляющего ученика.
— Пускай формула! — радостно согласился Ипат и с наивной торжественностью поднял руку. — И тогда мы, как твой папуас, встанем и крикнем до трех раз на всю планету: «Кто голодный на земле, иди к нам кушать!» О всей планете думать надо, а то как же иначе?
— Господи, о планете думать будем! Как маленькие дети, ей-богу! — зло, по-кошачьи фыркнула Тоня.
Ей никто не ответил. Все смотрели в огонь и улыбались. Шептал сонно догорающий костер, сопел и чавкал заснувший Помидорчик, и вдруг где-то рядом звонко закричал петух.
— Тьфу, чтоб тебя разорвало! — вздрогнул Ипат. — Напугал, окаянный!
— С собой везете? — кивнул Воронков на машину, где пел петух. — Птицеферма местного значения?
— Все с собой привезли: и праздничное, и будничное, и мелкое, и глубокое. А может, все бросить здесь придется, — жалобно запрыгали морщинки на лице матери, и по щекам ее покатились слезы.
Антонина взглянула испуганно на плачущую мать и, вскочив со стула, закричала плачущим, визгливым голосом:
— Всю жизнь изломали в щепки! И куда мы едем, куда уезжаем? Не поймешь, на какой точке географии находишься! Завезли, спасибо вам, дорогие родители!..
Платок свалился с ее головы, растрепался высокий модный зачес.
Помидорчик вскочил с чемодана и обвел всех ошалелым, испуганным взглядом. Ипат крякнул и уставился в землю. На скулах Виктора туго двигался мускул.
Воронков посмотрел пристально на кричавшую девушку и накрыл своей большой ладонью ее крепко, зло стиснутый кулачок.
— Напрасно вы, Тоня, так ставите вопрос. Пройдут ваши молодые годы, и чем большим вспомните вы молодость? Главное-то и не сделаете. Короче говоря, давайте пройдемся. Мне вам много чего нужно сказать, — опасливо обнял он девушку за плечи.
Антонина рывком освободилась от руки Ильи и как была, простоволосая, пошла от костра в степь. Илья догнал ее и пошел рядом. Низкая луна обливала их красным светом.
— Этот сагитирует! — с тихим смешком сказал Виктор.
— Хлебный баланс разъяснит! — в тон ему подхватил отец.
Они пересмеивались, перешучивались, оба головастые, плечистые, оба с бочковатой грудью и веселыми глазами.
Марфа проводила долгим взглядом уходившую в степь пару и поднялась со вздохом:
— Пойдем и мы, Лидуша. Спать пойдем. Ну ее, эту ночь! Обманывает только… Спасибо за тепло, за беседу, — поклонилась она.