— Не откажемся! Протянется по степи моя золотая цепочка. Не велики будут ее звенья, но это звенья нового».
Борис положил ладонь на тетрадь Темира и благодарно погладил страницу. Его молодую, необмозоленную еще душу пленяла твердая, рассчитанная на долгие годы решимость, стойкость и непреклонность Темира. И не только это пленяло и даже — восхищало. Его, журналиста, мечтающего стать писателем, удивляла манера письма агронома Темира Нуржанова. Борис чувствовал даже профессиональную зависть. Темир писал по-русски, но словно переводил с казахского, сохраняя присущую востоку метафоричность, цветастость и орнаментальность.
Борис перевернул страницу. На следующей было написано:
«Сев, конными сеялками, провели целиком ученики старших классов местной школы. Это идея Рамазанова. Они же известили меня о первых всходах. Сегодня утром прискакал, за восемь километров, мальчишка на неоседланной лошади. Еще издали он кричал:
— Товарищ агроном, суюнчи, суюнчи![15]
По его словам, после ночного дождя всходы поднялись густые, ровные.
Я попал на поле вечером. Под низкими красными лучами лежала наша нива, чистая, без соринки. Она отдыхала, пробившись из земной тьмы к солнцу. На дальнем ее крае раздавались звонкие голоса учеников. Они о чем-то спорили, то и дело указывая на поле, но спорили не раздраженно, а весело и воодушевленно.
И вдруг большая, яркая мысль озарила меня. Плуг, перепахивая целину, перепашет и жизнь этих мальчуганов. Возможно, эти мальчишки и есть те будущие Колумбы, что, бросившись отважно в океан бесплодных степей, откроют в них материк плодородия. Их труд и подвиг, осознанные и одухотворенные мыслью о счастье народа, создадут им характеры сильные, честные, обогатят их желаниями высокими, чистыми и благородными, в которых не будет места чувствам корыстным, завистливым и злым.
Замечательно сказал русский ученый: “Пшеницу рассматривать без человека нельзя”.
На хлебных нивах будут решаться многие человеческие судьбы. Придет конец степной запазухе, захолустью экономическому, культурному, духовному, всякому!
А оно есть, есть еще в моей степи, это захолустье. И очень крепкое! Как вот этот чернобыльник на меже нашей нивы».
«Созрела наша нива!
Рядом нетронутая целина, желто-серая, обожженная, пустая, и только кузнечики прыгают там крест-накрест. А на той же целине, но облагороженной трудом человеческих рук, густые и тяжелые колосья. Они ребячливо толкались, сцепляясь в жаркой тесноте, и мне хотелось потрепать их, как сынишку, за вихры. Около них пахло не лекарственной горечью полыни, не пылью пересохших трав, а хлебом, теплым, сытным, только что испеченным.
Хорошие слова слышал я у русских колхозников:
— Хлебушко-батюшка!..
О, великое счастье трудных дорог!»
Где-то в глубине дома раздались негромкие, заглушённые голоса. Потом голоса стали слышнее — говорившие вышли в переднюю.
— Ни пуха ни пера, Курман Газизыч, — сказал директор сиплым со сна голосом. И добавил резко, вкладывая в слова жесткую силу приказа: — А без дороги не возвращайтесь, слышите?
— Привезу дорогу, — серьезно ответил Садыков.
Хлопнула дверь на улицу, и тотчас на дворе крикнул что-то Кожагул.
— Хазр, хазр, Кожаке![16] — свежо и весело закричал в ответ Садыков под самым окном кабинета.
«И здесь трудные дороги», — счастливо улыбнулся Борис и испугался: неужели уже рассвет? Какая короткая ночь!
Он торопливо перевернул страницу.
«Драться с природой легче. Она противник злой, коварный, но ее удары все же можно предупредить и отвести. А как отвести удар, нанесенный человеком, удар в спину, из-за угла?
Вот как я узнал о несчастье.
Поздно вечером я читал у окна, открытого и незанавешенного из-за духоты. Поднял глаза от книги и увидел широкое и низкое зарево в стороне полей рамазановского колхоза. Зарево сразу поднялось до облаков, охватив полнеба. Отчаянно залаяли колхозные собаки, тревожно заржали лошади, потом закричали, забегали люди.
Все решили, что горит степь, пересохший за лето травостой.
Я бросился на колхозную конюшню, но не успел оседлать лошадь, как примчался вестник беды, опять школьник на неоседланной лошади. И он не кричал: “Суюнчи!” Он кричал:
— Горит наше поле!
Всю ночь ученики и колхозники метались по полю, сбивали огонь вениками, душили его кошмами, пытались перекопать поле. Но огонь победил. Поле сгорело почти целиком. Пожар начался сразу в нескольких местах, даже в середине поля. Там нашли кусок обгорелой кошмы, пропитанной керосином. Поджог? Да, поджог! Классовая борьба! А наше поле — поле битвы.