— Два — ноль в нашу пользу. Окончательный результат! — опять высунулся из передней Зубков.
И опять захохотала вся столовая, весело, облегченно, благодарно. Громче всех хохотала Марфа, держа ладонь у рта.
— Цыц вы, баловни! — прикрикнул Ипат, делая сердитые глаза. — Тут серьезное дело, а не хаханьки!
— А ты не трогай нас, товарищ Крохалев, — певуче сказала Марфа. — Нам, молодым, не посмеяться, что хлеба не покушать. А смех делу не вредит, — снова фыркнула она в горстку.
Садыков бросил на стол скрученный спиралью проводок и посмотрел торжествующе на Егора Парменовича:
— Теперь твое слово, директор. Идем через горы? Что?.. Говори!
— Я ему сначала отвечу, — кивнул директор на «мужичка». — Убедил ты меня, парень. Попробую вам, молодым, поверить. А с партбилетом ты правильно думаешь поступить. Давай ему жизни. Пусть и работает и ответственность во всю силу несет!
— Тогда, жигиты, по коням! Айда! Сейчас выступаем. И чтоб не звякало, не брякало! Делай, делай! — поднялся Садыков и, схватившись за голову, закричал ужасным голосом: — Ой, камня боюсь! За резину боюсь! Разуем машины! Что?.. Босиком в Жангабыл придем!
— Зачем нам резина? Мы на одном, как сказать, энтузиязме дойдем! — послышалось из прихожей, и Борис оглянулся, отыскивая замасленную телогрейку.
Люди начали подниматься, но не уходили, столпились в дверях, интересуясь, что такое Воронков говорит вполголоса Корчакову. А тот кивал, соглашаясь, потом сказал громко:
— Я считаю, что дело это надо отложить до Жангабыла. Там соберем общее собрание. А сейчас скомкаем вопрос. У людей другое в голове. Но ты объяви об этом, пусть люди знают, что дело это мы так не оставим.
Неуспокоев, уже шедший к дверям, остановился.
— Товарищи, минуточку! — закричал Воронков. — Надо бы, пользуясь случаем, поскольку мы все сюда собрались, обсудить поступок прораба Неуспокоева!..
Столпившиеся в дверях подались вперед, а те, кто уже вышел, с топотом вернулись и тесно, в давку, набились в дверь. Задние встали на скамейки, все хотели видеть прораба.
— На всех ленинградцев черный стыд наложил, — сказал в прихожей юношеский бас. — В «Ленинградскую правду» написать бы!
Не глядя на людей, но чувствуя на себе их взгляды, прораб медленно улыбнулся. Не малых сил стоила ему эта улыбка.
— А что он сделал? — крикнул Садыков.
— Коленце выкинул в таком разрезе, что одним словом не определишь, — ответил Воронков. — Одним словом, пятно на целинниках! Но поскольку мы сейчас разойдемся по нашим повседневным делам, к походу готовиться, то дело откладываем до Жангабыла. А вы пока продумайте вопрос и какие нам сделать выводы на основании имеющегося материала. Ясно?
В прихожей вдруг загрохотало: сломалась скамья, не выдержав нагрузки. Но никто не засмеялся, не оглянулся. От грохота проснулся задремавший к концу собрания Кожагул и спросил тревожно:
— Султан-Тау полезем?
— Обязательно! — сочно, со вкусом ответил Кро-халев-старший. — Ты нас и поведешь. Понял?
— Давай. Вести буду, — доверчиво согласился Кожагул.
Разошлись в недоброй тишине, с тихим разговором, и только на улице заговорили сердито, во весь голос.
Прораб по-прежнему стоял среди столовой и бережно, нежно, двумя пальцами ласкал щегольские усики. Глаза его притухли, насторожились. Борис обошел его, как столб, и через кабинетик направился в спальню, откуда слышались голоса Корчакова и Квашниной. Но, заглянув в открытую дверь, он увидел только Галима Нуржановича. Старый учитель ходил по спальне, поглаживая под пиджаком сердце. Лежавший около кровати Карабас следил за ним тревожным взглядом. На ночном столике лежала черная горьковская шляпа учителя, и, как от внутреннего толчка, в памяти Бориса всплыло: они с Неуспокоевым вцепились друг другу в плечи, а рядом стоят Шура и Галим Нуржанович, закрыв лицо ладонями. Борис шагнул в спальню. Учитель, увидев его, успокаивающе замахал руками:
— Ничего, ничего! Кто захочет ударить, тот найдет палку. А что изменилось от этого? Ничего!
На лице его мелькнула гримаска боли, но темные глаза были спокойны и приветливы, как у человека, у которого тихо и светло на душе.
— Лучше все же вам лечь, Галим Нуржанович, — подошла к нему Шура. — И я решительно против того, чтобы вы шли с нами в поход. Решительно! Ваше сердце…
Широкие брови Галима Нуржановича жалобно, совсем по-детски опустились:
— Доктор-жан, мне шестьдесят семь лет. Тень от меня все слабее ложится на землю. Но я хочу до конца пройти по дороге Темира. Я очень прошу… Я заболею по-настоящему, если не возьмете. Правда, правда! Мне нужно видеть, как вы пройдете горы! — с силой сказал он.