Ребята перепилили сосну и поднялись с колен перенести пилу. Румяный провел задумчиво кончиками пальцев по зубьям пилы и, взгрустнув, сказал:
— Вот жизнь, даже не верится… И бросил, значит, ты свою затею с пашней, дядя Кожагул?
Старик утопил в узенькой щелке хитрый глаз и лихо заломил малахай:
— Совсем плохо Кожагула знаешь, жан. Кожагул хитрый. Я ночью зерно в землю бросал. Какой земля зеленый стал, когда хлеб вылез! Це-це-це! Я шибко рад был! — Его глаз улыбнулся, но сразу помрачнел. — На другой ночь опять жигиты Узбахана приехали. Я спал. Опять плеткой били. Мало! Ногами били. Еще мало! Шокпар били! Апырмай!
— Шокпар — все одно дубинка. Один конец толстый и тяжелый. По башке трахнешь, как арбуз лопнет! — сердито объяснил Джумаш.
— По башке бил — шею ломал, глаз ломал, зубы к шайтану! По рукам бил — пальцы ломал. — Кожа-гул поднял руки и поглядел печально на изуродованные пальцы. — Все мало! На аркан цепляли, к лошади вязали, по полю таскали: «Кушай свой хлеб, сыволочь!!» Узбахан, да не будет праху его покоя, верно говорил: кости ломали, спина ломали, совсем меня портили, — прошептал горько Кожагул.
Он сидел сгорбившись, нахохлившись, как старая больная птица, и смотрел одним глазом в глубину потемневшего леса, в тьму своей страшной жизни. И пугающей была застывшая улыбка его разбитых, изуродованных шрамами губ. Ребята перешептывались, не решаясь почему-то заговорить громко.
Кожагул встал, покряхтывая, поглаживая вывихнутую поясницу, и тронул ногой отпиленное бревно:
— На машину кладешь?
— На машину, дядя Кожагул, — ответил Виктор.
— Ой-бой, смотри машину не ломай, — заботливо сказал старик и пошел, опираясь на пастушью гер-лыгу.
Виктор, глядя ему вслед, сказал горячо.
— Неувядаемый какой старик!
— Погоди-ка, — остановил его румяный. — Нехорошо чего-то кричат.
Кричали в глубине леса, разноголосо, испуганно, сразу спутав мирный и веселый шум работы. Затем раздался короткий, как выстрел, треск надломившегося дерева, и одновременно взлетел тоненький предсмертно-пронзительный человеческий вопль, всегда встряхивающий душу.
— Ой, боюсь! — взвизгнула Тоня и уткнула лицо в перевязанные ладони.
Затем стало тихо. Слышно было, как в глубине леса скрипит надсадно сухое дерево.
— Человека убило! — схватился за голову Борис и побежал в сторону крика.
Виктор, Джумаш и румяный ремесленник побежали за ним.
Глава 25
Кожагул со знанием дела говорит о паршивой овце
Люди, стоявшие над человеком, пришибленным деревом, были молчаливы и угрюмы, две девушки плакали, третья торопливо уходила, с лицом испуганным и побелевшим.
«Значит, смерть! — решил подбежавший Борис и возмутился: — Почему же они не снимают шапок? В таких случаях полагается обнажать головы». Он пытался протолкаться через толпу, во никто не обратил внимания, как было до сих пор, на специального корреспондента, никто не освободил ему дорогу. Он поднимался на цыпочки, хватался за плечи стоявших впереди, но видел только высокого ленинградца Левку Сычева, возбужденно и обиженно оправдывавшегося:
— Повисло оно на соседнем дереве. А потом сорвалось. Какая наша вина? Ну скажи?
— Не вы, дитенки, виноваты, руки ваши неумелые виноваты, — вздохнул стоявший рядом с ним Ипат Крохалев.
— Я от що кажу! — послышался в толпе голос Шполянского. — Мы данный лес нэ сажалы, нэ полывалы и рубать нэ будэмо! Каличат людэй, черт зна за шо!