Страсть, кипевшая в них с первой встречи, кипела до сих пор. Конечно, когда дети приезжали на каникулы, пыл приходилось умерять; у всех троих была мерзкая привычка входить в комнату без стука. В Черри-Триз это не имело значения, поскольку между ней и Тони никогда ничего не происходило. Но сейчас это вызывало у нее досаду, а Пирса просто выводило из себя, хотя он предпочитал помалкивать. Но его выдавал ледяной тон.
— Ангел мой, — сказал он после очередного, особенно неловкого вторжения, когда Саманте пришлось сделать вид, будто она собирается залезть в ванну, а голому Пирсу нырнуть под одеяло. — Ангел мой, это твои дети. Я обожаю их, потому что обожаю тебя. Но не могла бы ты убедить их не врываться в спальню без предупреждения? По-моему, это ужасно невоспитанно.
Раздраженный тон и с нажимом произнесенное слово «твои» не остались незамеченными. Саманта решила, что отныне все трое будут проводить больше времени в Черри-Триз, чему она сначала изо всех сил сопротивлялась. Нельзя сказать, чтобы она отчаянно хотела оставить их у себя. Этого не было. Честно говоря, она вообще не хотела детей. Нет, она сделала это, стремясь досадить Тони. Муж отнесся к ее отъезду с возмутительной беспечностью. Это только подтвердило безнадежную пустоту их брака, но вопреки всякой логике Саманта вышла из себя. Зная, что Тони любит детей больше, чем ее, она потребовала опеку над детьми, а ее энергичный адвокат добился этого. Теперь же, когда Саманте удавалось быть честной с самой собой, она стыдилась своей мстительности и жалела о ней. Для этого была и еще одна причина: наличие детей не соответствовало стилю ее новой жизни.
Когда они с Тони разъехались, этому удивился весь Оукфорд, а больше всего их собственные дети. Не удивлялся лишь Тони. А меньше всех удивлялась этому Венеция. Когда Саманта сообщила, что выходит за Тони замуж, Венеция (которой сейчас было восемьдесят семь лет) сказала:
— Он не в твоем вкусе. Совершенно не в твоем. Он слишком обыкновенный. Это ненадолго.
Венеция воспитывала Саманту в строгости. Мать девочки умерла от рака в двадцать пять лет; после этого отец Саманты решил, что кругосветное путешествие под парусами дело куда более интересное, чем воспитание единственной дочери. Последним воспоминанием Саманты был крошечный кеч, исчезнувший за портовыми кранами у излучины Темзы возле Уоппинга.
Потом от него приходили открытки. Последняя из них гласила:
«Здесь, на Ориноко, дуют порывистые ветры».
Венеция бросила ее в огонь, проворчав:
— Какого черта он делает на Ориноко? Это река, а не море.
Саманта всегда жалела об этой открытке, оказавшейся последней, и считала, что ее отец утонул в этих неспокойных водах. Кроме того, она всегда подозревала, что недостаток родительской любви сделал ее саму равнодушной к собственному потомству.
Однако, когда дошло до свадьбы с Тони, Саманта пренебрегла мнением своей снобистски настроенной бабушки. Венеция была второй дочерью достопочтенного Джереми Литлтон-Росса, обедневшего аристократа. Она никому не позволяла забывать об этом (естественно, об аристократизме, а не о бедности), исподволь намекая на свое происхождение в каждой беседе. Венеция выросла в большом, неуклюжем, рушащемся замке на краю йоркширских вересковых болот, где едва не умирала с голоду. Устав прозябать в пристойной бедности, она вышла замуж за человека, который был ниже ее по происхождению, но имел средства. Она переехала в большой особняк неподалеку от Харрогита и жила там как леди. И лишь после смерти мужа узнала, что он был по уши в долгах. Почти все, чем она пользовалась (что носила, на чем спала и даже из чего пила), принадлежало банку и разным другим кредиторам.
Но Венеция, умевшая бороться за жизнь до последней капли своей голубой крови, собрала последние крохи и переехала в Лондон. Частично чтобы избавиться от позора, а частично чтобы быть ближе к единственному человеку, которого она по-настоящему любила: дочери Арабелле. К тому времени у Арабеллы были красивый, но довольно посредственный муж Феликс и собственная дочь Саманта. Продав несколько драгоценностей, принадлежавших ей самой, и вложив деньги в фонд, до которого не могли дотянуться кредиторы, Венеция купила маленький домик в Ноттинг-Хилле, тогда считавшемся фешенебельным. Потом все пришло в упадок, но она продолжала жить там, как ни странно, хорошо ладя со своими соседями-растафарами, которые называли ее «леди Англия». Этот титул она приняла с удовольствием.
Саманта была красивой. Венеция не верила, что знание этого обстоятельства может испортить девочку. Точнее, она не верила, что внучку вообще может что-то испортить. Венецию злило то, что после смерти Арабеллы Феликс уплыл на закате и бросил дочь на бабку. Она так и не смогла заставить себя полюбить Саманту, которая была слишком хорошенькой, вылитый Феликс, и ничем не напоминала ее любимую Арабеллу. Но она считала, что нужно выполнять свой долг, и, практичная до мозга костей, продала свои последние драгоценности, чтобы отправить Саманту в школу моделей, зная, что на академическую карьеру внучке рассчитывать не приходится. Такими способностями Саманта не обладала. Ее единственным достоинством была красота, она была помешана на красоте и склонна считать себя пупом земли. Венеция здраво рассудила, что эта профессия как раз по Саманте.
После школы моделей, которую Саманта как прирожденная вешалка для платьев закончила без труда, Венеция взяла измором тогдашних редакторов «Вога» и «Тэттлера», которых знала благодаря родственным связям, и в конце концов девочка стала появляться на иллюстрированных страницах этих журначов. И тут Венеция успокоилась. Саманта посещала приемы, пила, принимала наркотики, морила себя голодом, но, пока ее портреты печатали самые шикарные журналы, все это не имело значения. Венеция была уверена, что рано или поздно на Саманте женится какой-нибудь лорд, богатый сельский помещик или, на худой конец, миллионер. Это должно было обеспечить Венеции спокойную старость, а самой Саманте — безоблачную жизнь. По ее представлениям, скромный, предсказуемый врач из среднего класса подходил Саманте меньше всего на свете.
Но Саманта считала, что влюбилась. Постоянные приемы, спиртные напитки и наркотики начали утомлять ее. Главными особенностями этого чувства были предсказуемость натуры Тони и его престижная работа. Вольнолюбивый дух проснулся в ней уже позже. В момент знакомства с Тони ей требовался покой.
— Когда ты узнаешь Тони, то полюбишь его так же, как я, — сказала она. Саманта была уверена в этом, потому что Тони был высоким и красивым, со светлыми волосами и добрыми карими глазами. Он напоминал ей щенка Лабрадора. Когда-то у Саманты был такой щенок, но его жизнь безвременно оборвалась под колесами мусоровоза.
— Он никогда не будет богатым. По сравнению с большинством твоих знакомых он бедняк. — Согласно взглядам Венеции, большего греха на свете не существовало. Всю жизнь едва сводя концы с концами, она делала ставку на выгодное замужество Саманты.
— Меня это не волнует. — Саманта была непреклонна.
— Будет волновать, — зловеще предупредила Венеция. — Ты не создана для его жизненного уклада. И никогда к нему не приспособишься.
— Как-нибудь приспособлюсь, — ответила Саманта.
Они поженились, когда Тони проходил практику в лондонской больнице святого Томаса, и все было хорошо. По крайней мере, так говорила себе Саманта. Они жили в роскошной маленькой квартире в центре города. Это ей вполне подходило, поскольку ухаживать за домом почти не приходилось и она могла продолжать работать фотомоделью. Платили ей хорошо, что позволяло им с Тони обедать в ресторанах, а когда Тони работал, Саманта отправлялась на прием или в театр. Потом Тони купил частную практику в Нью-Форесте, близ Оукфорда, и Саманта переехала с ним в Гемпшир. Она честно пыталась стать образцовой женой человека, живущего в сельской местности, а позже матерью.