Идти пришлось недалеко, буквально через пару домов оказался нужный. Вошли без стука. Небольшие сени, дальше большая комната, в которой копошились трое детишек разного пола и возраста. На нас — ноль внимания.
— Нам сюда, — сказал Михай, толкая дверь, за которой слышались женские голоса.
В лицо тут же дохнуло спёртым воздухом, напоенным смесью каких-то трав и масел. Пол был застелен большим, с лысыми проплешинами ковром, а больная лежала на матрасе. Рядом, скрестив ноги по-турецки, сидели две женщины. Одна пожилая, с бородавкой на крючковатом носу, из которой торчал чёрный волос. Мне его тут же захотелось выдернуть. Вторая была моложе лет на двадцать, а может и на тридцать. Цыгане — южный народ, а у них женщины стареют резко, в тридцать могут выглядеть на все пятьдесят.
— У неё свадьба на следующей неделе с моим внуком, а она возьми и заболей, — с сожалением сказал Михай.
— А сколько же ей лет? — спросил я.
— Пятнадцать, — ответил барон и, увидев моё удивление, добавил. — У нас в этом возрасте многие женятся и замуж выходят.
Хотя да, помню по той жизни, читал в интернете про ранние браки у цыган. Видать, подобное практиковалось даже в советское время.
— А это мать и бабушка нашей Лалы. Бабушка Зора у нас травница, да и старинные цыганские заклинания знает, но в этот раз ничего не помогает.
Мне это напомнило поездку в Софьино, где девчушка умудрилась подхватить двухстороннюю пневмонию. Там тоже над ней хлопотали мать и авторитарная бабка. И эта бабуля также показалась мне главной в этой компании.
Она бросила что-то барону на своём языке, тот поморщился, достаточно резко ответил на том же непонятном наречии, и старуха с недовольным видом встала, так же поступила и мать девочки, уступая мне место.
Я сел на колени, склонившись над больной. Девочка находилась в сознании, но вид у неё был весьма плачевный. Потное, красное лицо, тёмные круги под глазами, тяжёлое дыхание. Может, и впрямь пневмония… Ладно, сейчас узнаем, а начнём с расспросов.
— Температуру измеряли? — повернулся я к женщинам, глядя на них снизу вверх.
— Нет у нас градусника, — буркнула бабка. — И так видно, что горит.
Действительно, тут и без градусника видно, что под сорок.
— А давно заболела?
— Третий день. Жаловалась на живот, потом рвать начало, температура пошла.
Так-так-так… Вот это уже на пневмонию не очень-то и похоже. К тому же девочка схватилась за живот и со стоном «ман о дукхал» повернулась на бок. Я же обернулся к барону и женщинам:
— Могу я остаться с больной наедине?
— Зачем? — тут же спросила Зора.
— Нужно проделать кое-какие манипуляции.
— Я не уйду, — твёрдо заявила пожилая женщина.
Михай пожал плечами:
— Её даже я переспорить иногда не могу. Фаина, идём.
Он взял под руку мать девочки, и они покинули комнату.
— Ладно, оставайтесь, — кивнул я старухе. — Только одна просьба — не мешать, что бы вы сейчас ни увидели.
Та молчала, лишь поблёскивая совсем не старческими глазами, и я воспринял её молчание как знак согласия.
— Лала, повернись на спину, — приказал я больной, и та после некоторой паузы послушно выполнила команду.
Я скинул с больной пошитое из разноцветных кусков покрывало и задрал до уже вполне оформившихся до 2-го размера грудей вязаную кофту, обнажая плоский живот. Старуха что-то пробормотала себе под нос, но я снова ничего не понял. Впрочем, судя по интонации, не совсем для меня приятное. Ну и плевать, лишь бы физически не мешала, а так пусть бормочет, что ей вздумается.
Активировав браслет, кладу правую ладонь на слегка вздутый живот Лалы чуть правее пупка. Закрываю глаза, входя в транс, отрешившись от всего земного. Недуг юной цыганки эхом отразился и на мне, внизу живота появилась тупая, ноющая боль, впрочем, довольно умеренная. Представляю, каково приходится сейчас девушке… Вернее, ещё девочке, которую собираются выдать замуж.
Сейчас же мои переливающиеся всеми цветами радуги «паутинки» исследуют человеческую плоть, и то, что я вижу своим внутренним зрением, меня не радует. Подтверждаются мои худшие опасения — это перитонит. Аппендикс лопнул, и гной хлынул в брюшину.
Сразу вспомнилась ситуация с Паршиным, когда я чистил ему оболочку головного мозга. Здесь придётся делать практически то же самое. Медлить нельзя, неизвестно, когда произошёл разрыв аппендикса, возможно, интоксикация организма продолжается не один час. Боюсь, до больницы не довезём. Или довезём, но будет уже слишком поздно. Да и получится ли хирургам вымыть гной из внутренностей до того, как там начнётся необратимый некроз?
Не теряя времени, я взялся за работу. А оно, это самое время, как обычно, растянулось, будто резина. В какой-то момент я даже поймал себя на мысли, что перестал дышать, будто впавшая в зимний анабиоз рептилия, и лишь усилием воли заставил сделать себя вдох.
Дело шло медленно, но мои «паутинки» подавляли лейкоциты и прочие гноеробные бактерии, заставляя каждую из них моментально сжиматься и испаряться будто под воздействием тысячеградусной плазмы, в то же время не причинявшей вреда внутренним органам пациентки. И лопнувший аппендикс, стручком венчающий слепую кишку, тоже почистим, теперь это будет просто бесполезный и безопасный кусочек плоти. Только когда прозвенел внутренний звоночек и «паутинки» стали таять, теряя свой цвет, я понял, что можно возвращаться в реальность. Хотя нет, ещё одно усилие. Девочке нужен здоровый сон, и я ей его обеспечу.
Вот теперь точно всё! Я открываю глаза — мир вокруг меня медленно плывёт куда-то в сторону. Ещё и тошнота подпирает к горлу… Пытаюсь привстать, но пол подо мной качает, как палубу угодившего в шторм корабля.
— Худо тебе? — словно сквозь вату слышу я голос Зоры. — Это от того, что ты часть хвори моей внучки принял на себя. Я не знаю, что ты сделал, но жара у неё сейчас нет. На-ка, выпей.
Она сжимает моё запястье своими на удивление крепкими пальцами. Я снова открываю глаза, и вижу, как бабка суёт мне в руку кружку с какой-то тёмной, практически чёрной жидкостью.
— Выпей, — повторяет она, — станет легче.
Я подношу кружку ко рту, её содержимое пахнет так, что у меня ком подкатывает к горлу, и кажется, что вот сейчас точно сблюю. Но Зора смотрит мне прямо в глаза немигающим взглядом, и я, словно загипнотизированный, делаю большой глоток этой горькой и тепловатой жижи.
С огромным трудом проталкиваю её внутрь себя. Ещё один позыв, кажется, сейчас из меня всё польётся обратно, но проходит несколько секунд, и я чувствую, как мне становится легче. Но при этом сонливость накатывает волной, и расфокусированным зрением вижу, как старуха подтаскивает какой-то матрас, на который я с готовностью падаю.
— Полежи, — слышу чуть надтреснутый голос Зоры. — Никто тебя не побеспокоит… Что у неё было?
— Аппендицит, перешедший в перитонит, — отвечаю я, отчаянно борясь со сном.
— Не знаю, что такое перитонит, но думаю, что-то не очень хорошее.
— Да уж, опоздай мы на пару часов — и всё могло закончиться трагически.
Интересно, сколько времени я потратил на исцеление? Но мне было лень и руку поднимать, чтобы взглянуть на запястье, и глаза открывать.
— Ты странный, — снова услышал я голос старухи. — Снаружи ты молодой, а внутри — старик. И при этом сила в тебе… Какая-то не от мира сего. Сила, которая помогает лечить. Я вижу, что она у тебя не с рождения. Странно это…
Удивляться её прозорливости у меня не было сил. К тому же она словно бы разговаривала сама с собой, и я решил не отвечать, а вскоре и вовсе задремал.
Очнулся от звука голосов. Открыл глаза, увидел Фаину — мать девочки и Михая. Они вроде бы даже не удивлены, чего это я вдруг решил прилечь.
— Там водитель пришёл, — сказал барон, — беспокоится, куда пропал доктор. Два часа почти ждёт. Зора сказала, что ты вылечил её внучку. Это правда?
— Правда, — ответил я, принимая сидячее положение. — Госпитализация ей уже не потребуется.
Голова не кружилась, не тошнило, слабость была уже не такой сильной, как сразу после исцеления.