Поднимаюсь по лестнице до середины и сижу там, наверное, несколько часов. Вот здесь я провела большую часть первых двух лет после исчезновения Эми. Каждое утро заставляла себя вставать с постели, но решимость иссякала, не успевала я пройти и половину пути вниз. Я замирала в прострации, прислонившись головой к перилам, и чувствовала себя при этом потерянной в ужасающей пустоте, бесцветной и непоколебимой, как каменная могила. Выхода не было.
А теперь это вечное неподвижное ничто заколебалось, как туман на ветру. Хочется верить, что Эми вернулась, и я мучаю сама себя, пытаясь ухватиться за этот шанс, за кусочек будущего, которому не суждено сбыться. Дрожь предвкушения. Волна надежды. А еще – вползающий в душу страх, вкрадчивые сомнения и притаившееся среди них безумие.
Я уже бывала близка к этому. Как тогда, в «Теско», когда увидела девочку, одетую – показалось – в одежду Эми. Не нужно было пытаться взять ее за руку. Я не понимала, что делаю. На ее крик прибежала мама. И охрана. Меня отпустили только тогда, когда кто-то из них меня узнал. Их жалость была такой же невыносимой, как и нападки матери. Она смотрела на меня так, как, вероятно, смотрела бы на ее месте любая мать: укоризненно, с отвращением, в ужасе от того, как можно было до такой степени не заботиться о собственной дочери.
Вначале, как только разнеслась новость об исчезновении Эми, общество мне сочувствовало, но время шло, поиски оказались напрасными, и сочувствие сменилось осуждением. Как я могла отпустить ее в парк одну, зная, что скоро стемнеет? Неужели сборы на вечеринку важнее, чем безопасность единственного ребенка? Любому ясно, чем это может обернуться! Как же я могла этого не понимать?
Инсинуации в прессе зашли еще дальше. СМИ утверждали, что я не просто ответственна за исчезновение Эми, но замешана в этом. Подробности обсуждались на mums.net и на сайтах новостей, хотя полицейские и заверяли, что подозревать меня оснований нет. В любом случае из меня сделали монстра, столь же опасного для детей, как и похититель Эми, кто бы он ни был.
Мои немногочисленные подруги, в основном бывшие коллеги и матери одноклассниц Эми, тоже начали сомневаться. Я видела это по глазам, когда они заходили в гости. В их расспросах о событиях той ночи явственно звучали нотки осуждения и недоверия.
Я перестала пускать их в дом, не отвечала на звонки и не подходила к двери. Вскоре они перестали мне звонить и писать на электронную почту. Я была рада. Теперь можно было горевать, не заботясь о том, чтобы это выглядело правильно и убедительно. Не нужно было больше смотреть женщинам вслед и думать, что они идут к своим детям, которые сидят дома в полной безопасности.
От одиночества у меня разгулялась фантазия. Стало казаться, что если желать чего-то очень сильно и долго, то это случится. Или если притвориться, будто все в порядке, так оно и будет.
Вот поэтому меня поймали в «Мазеркеар» с сосками и детской присыпкой, которые каким-то образом попали ко мне в сумку. И вот почему я оказалась в Хитроу, собираясь лететь в парижский Диснейленд, с билетом на имя Эми, хотя ребенка со мной не было. Я даже настояла, чтобы по радио передали сообщение для Эми Арчер, хотя и видела, что сотрудникам аэропорта известно это имя. Я не знала только, что они тут же вызвали полицию. Имя Эми звучало эхом в зале ожидания еще долго после того, как самолет улетел, а Брайан забрал меня из медпункта аэропорта.
А еще я слышала голоса. Голоса, которых на самом деле не было. Дочку.
Смех. Пение. И другие голоса, которые говорили, что я нездорова. Сумасшедшая. Что мне нужна помощь. Может, это был Брайан, может, мой психотерапевт, а может, общественность. Может, это был Бог.
Я не знала. Ничего уже не знала. Черное могло оказаться белым. Ночь – днем. Эсме – Эми.
3
Через несколько часов, спустившись с лестницы, замечаю на коврике у двери белый конверт. Раньше его там не было – уверена, – но голова у меня была так занята Эсме и Эми, что я ничего, кроме грязи, не видела.
Кладу тряпки и полироль на столик в холле и поднимаю конверт. Лицевая сторона чистая – ни марки, ни штампа.
«Опять реклама, – думаю я, – даже в канун Нового года. Точнее, уже в сам Новый год».
Хочу выбросить его, не вскрывая, но замечаю, что место склейки еще липкое – не от клея, а от слюны. Надрываю конверт и достаю листочки белой бумаги, покрытые машинописным текстом. Должно быть, это письмо, однако в начале нет ни адреса, ни приветствия. Только название.