– Я… не понимаю. Вы хотите сказать?..
Голова кружится от невысказанной надежды.
Либби неуловимо кивает:
– Да, миссис Арчер. Эми жива.
2
Помню внезапно навалившуюся темноту, помню, как руки Либби обхватили меня, помню быстрые, легкие, как крылья мотылька, прикосновения ее дрожащих ладоней к моему лицу. Слышу стук – это она захлопнула дверь ногой, слышу учащенное дыхание – это она перетаскивает меня из прихожей на мягкий диван.
Когда прихожу в себя, женщина стоит у камина и разглядывает фотографию Эми. Берет ее в руки и улыбается.
– Поставьте на место, – говорю я.
Либби оборачивается, ставит карточку обратно на камин. Я пытаюсь сесть, но она вскидывает руку, словно полицейский, что останавливает машины на дороге.
– Полежите пока. На всякий случай. Принести воды?
Не успеваю ответить – она уже выходит из комнаты и направляется на кухню. Слышу, как хлопают дверцы шкафчиков, звенят стаканы и бежит из крана вода.
– Вот, держите. – Она помогает мне сесть и подает стакан. Вода теплая, с металлическим привкусом. – Как вы себя чувствуете? – спрашивает Либби, убирая мне волосы со лба.
Я вздрагиваю, и она отдергивает руку.
– Извините. – Либби встает, отходит к окну. – Я просто измучилась, все не знала, как же вам поведать об Эми… Сомневалась даже, смогу ли вообще сказать. – Закрывает глаза и вздыхает. – Но девочка настаивала. Она была так… несчастна. Злилась. Я больше не могла просто сидеть и смотреть, как она страдает… Имейте в виду, когда я скажу, может быть, станет еще больнее. Мне, во всяком случае. – Либби закусывает губу. – Но все уже решено. Будь что будет. Извините, если я обрушила это на вас слишком резко, но… иначе тут не скажешь.
– Дело не в том, как вы сказали, а в том, что вы сказали. – Я отпиваю глоток воды и смотрю ей прямо в глаза. – Эми жива? Точно знаете?
Женщина кивает и берет у меня из рук стакан.
Я снова ложусь на диван. Боль, что я чувствовала эти десять лет, тяжело наваливается на меня. Как я не могла поверить, что дочь пропала. Как постепенно принимала этот факт. Как перебирала в голове бесконечные «если бы» и обвиняла тех, кто обвинял меня. Как жалела, что не сделала в тот день все иначе. Как оправдывалась перед собой за то, что дала Эми уйти из дома.
Больнее всего было мучительное раскаяние – сколько я ей так и не сказала, сколько мы не успели сделать вместе. Злость и обида. Горе.
От потрясения я не могу плакать и только моргаю сухими глазами.
– Но… как? – Я обхватываю голову руками – она словно отяжелела от невысказанных вопросов. – Где она была? Что случилось? Почему не дала мне знать? Где она сейчас?
– Не все сразу, пожалуйста. Не только вам, но и мне так будет легче. – Либби – все тело напряжено – опускает взгляд в пол. – Вам легче? – Она с трудом сглатывает комок. Худые пальцы то сжимаются, то разжимаются. – Меня это тоже касается, – произносит она ровно.
– Я ее мать, – говорю я и от раздражения вскакиваю с дивана. – Вам-то что?
Глаза Либби вспыхивают гневом. Она набирает в грудь воздуха, словно готовясь сказать резкость, но сдерживается.
– Говорите же! – Я подаюсь вперед.
Она проводит рукой по волосам.
– Послушайте: то, что я скажу, понять будет нелегко. – Она вздыхает. – Это меняет все. Для всех нас.
Либби снова бросает взгляд на фото Эми на каминной полке.
Я нарочно выбрала фотографию, которая как можно меньше похожа на «официальную» – на ту, что полиция взяла для объявлений о розыске. Там ее улыбка была принужденной, скованной, белая коса блестела на фоне зеленого школьного форменного джемпера, узел галстука – аккуратной буквой V. Такой моя дочь смотрела со страниц газет, с экрана – над плечом диктора новостей, с плакатов в супермаркетах. Она осталась такой в сознании всей страны – символ материнской халатности, предупреждение остальным детям, где бы они ни были. Это уже не была просто фотография моей девочки.
Одна мысль об этом пробуждает воспоминания. О том, как мы умоляли ее дать знать, где она, как обещали, что не будем ругать. Через неделю (вестей так и не дождались) девочка-двойник в розовых спортивных брюках, с лентой на голове, во флисовой курточке с тигром, словно призрак, повторяла перед журналистами и телевизионщиками все, что делала Эми в те последние минуты, когда ее видели живой.
«Ситуация все тревожнее, – сказали в полиции. – Кто-то знает, где она. Ценна любая информация, любая мелочь».
На пресс-конференции мои слезы мерцали в стробоскопах камер, а Брайан с каменным лицом держал меня за руку. Эми смотрела с увеличенных фотографий, расплываясь на отдельные пиксели, словно уже тронутая разложением.