Паулюс выслушал его не перебивая. Потом сказал:
— Вы, кажется, забыли, генерал, что вы больше не председатель имперского военного трибунала и даже не командир корпуса, расстреливающий своих солдат (за последние дни сражения на Волге в 8-м армейском корпусе, которым командовал Гейтц, было вынесено и приведено в исполнение 364 смертных приговора военнослужащим вермахта). Вы здесь военнопленный, прошу это помнить.
После небольшой паузы Паулюс добавил:
— Я больше не задерживаю вас, господин генерал. Вы свободны.
В этот вечер ужин, принесенный, как всегда, ординарцем Шульте, остался нетронутым. Паулюс допоздна сидел в одиночестве, и даже его ближайший друг полковник Адам, который зашел к нему на несколько минут, сразу же вышел из комнаты. С этого времени фельдмаршал больше не разговаривал с Гейтцем и Роденбургом, он лишь отвечал на их приветствия.
В конце июня 1943 года состоялась оживленная беседа Ф. Паулюса с генерал-лейтенантом Шмидтом. В ней принял участие и полковник Адам. Она касалась одного из самых острых вопросов, неизменно волновавшего военнопленных, в особенности офицеров и генералов: кому давалась военная присяга при вступлении в вермахт — фюреру или немецкому народу? И второе: освобождает ли от обязательства быть верным фюреру сознание того факта, что он ведет преступную политику по отношению к своему народу?
Паулюс колебался. Вполголоса, как бы рассуждая вслух, он сказал, что в создавшейся обстановке верность фюреру не всегда означает верность народу.
— События последнего времени, — добавил он, — заставляют нас задуматься над сущностью и содержанием понятия присяги.
Паулюс напомнил, что в первые часы его пребывания в плену советские генералы подчеркнули, что они разграничивают немецкий парод и гитлеровскую клику.
— Это было, вероятно, первое заявление политического характера, которое мы услышали от Советов в плену, — сказал Паулюс.
Шмидт едва сдерживался, всем своим видом он выражал гнев и возмущение.
— Мы же не дети, господа, чтобы доверять этой пропаганде красных. Вся эта болтовня о народе не больше, чем приманка для легковерных. Но, надеюсь, что среди нас их не будет, — произнес генерал, испытующе глядя на своих собеседников.
— Нет, Шмидт, не так все это просто, как вам представляется. Вы правы. Мы действительно уже не дети. И именно поэтому обо всем этом надо хорошо подумать. — Паулюс встал и прошелся по комнате, давая понять, что беседа закончена. — Мы еще вернемся к дискуссии на эту тему, — завершил разговор фельдмаршал.
Шмидт и Адам попрощались и вышли.
Для характеристики поведения Паулюса в то время показателен и такой эпизод. Из рассказов солдат и офицеров 6-й армии было известно, что фельдмаршал не одобрял зверств гитлеровцев в отношении мирного населения оккупированных территорий. Полковник Адам в своих воспоминаниях пишет, будто командующий даже разгневался, когда, прибыв в оккупированный Белгород, увидел на городской площади виселицу с повешенными советскими патриотами. Паулюс вызвал коменданта города полковника Бехтольсгейма и напомнил ему, что он отменил приказ Рейхенау о терроре против мирного населения.
— Почему же продолжаются казни? — спросил Паулюс.
— Были найдены убитыми наши солдаты, и мы решили ликвидировать партизан, — доложил Бехтольсгейм.
— И этим вы думаете добиться результатов? — спросил Паулюс. — Скорей, наоборот, — добавил он и приказал: — Распорядитесь, чтобы этот позор немедленно убрали с площади.
Возможно, старый офицер, сложившийся еще в догитлеровское время, он не мог не ощущать по отношению к карателям чувства брезгливости. Это не исключено. Но, разумеется, ни о каком активном протесте со стороны Паулюса против гитлеровской политики тотального террора не могло быть и речи. Показательно, что уже в плену, когда в присутствии Паулюса заходила речь о фашистских зверствах, он неизменно отмалчивался. Однажды в Суздаль приехал тогдашний первый секретарь Ивановского обкома партии Г. Н. Пальцев, который только что побывал в освобожденных районах Смоленской области. Он гневно спросил Паулюса: