На второй вечер, официальный, разрешенный секретариатом Союза писателей, состоявшийся в Центральном доме литераторов 26 декабря 1962 г. (его, правда, не раз переносили, и, вообще, речь шла о том, состоится ли он), Ариадна Сергеевна не пошла, сославшись на болезнь, а на самом деле, видимо, боясь услышать что-нибудь фальшивое «в потоке приветствий» (см. ее впечатления от вечера в Литературном музее) либо опасаясь какого-либо инцидента. Но все прошло благополучно. Было много выступивших. Потом она благодарила П. Антокольского: «Все в восторге от Вашего и Эренбургова выступления. „Восторг“ не то слово — люди плакали»[17].
Письма Ариадны Сергеевны читаются с большим интересом. По сути, они представляют собой либо попытки литературоведческих изысканий (хотя текстологом она не была), либо мини-очерки со сценками из жизни обитателей Тарусы, часто ироничные. Надо сказать, что и себя Ариадна Сергеевна не щадила: относилась к собственной персоне с юмором, часто даже с сарказмом, как правило, была недовольна собой. Она, за плечами которой был большой, многотрудный, полный страданий и жизненных потерь, путь, не любила неискренности, показной «светскости», поэтому избегала некоторых тарусских так называемых «салонов», где все подчинено моде. Так, она не посещала «салон» Н. Я. Мандельштам, перестала бывать и у Оттенов, с которыми, впрочем, поддерживала дружеские отношения. Возможно, не во всем и не всегда Ариадна Сергеевна была права. Иногда она ворчала, без веских оснований, в сердцах, могла высказаться весьма резко и обидно. Но это, как правило, были всего лишь взрывы эмоций, не сказывающиеся на ее отношении к людям, сиюминутные порывы ее нелегкого характера. Как подтверждение этому, вспоминается случай с Семеном Островским, студентом-филологом Киевского университета, который по собственной инициативе и, главное, без согласования с Ариадной Сергеевной установил памятный камень на месте, «где хотела бы лежать» Марина Цветаева. Узнав об этом, А. С. Эфрон (она и А. А. Шкодина отдыхали в Латвии) дала срочную телеграмму в Тарусу с требованием убрать злополучный камень. А потом жалела о своем скоропалительном решении: «…Островский чудесный мальчик, вполне, весь, с головы до ног входящий в цветаевскую формулу „любовь есть действие“, мне думается, что, когда соберем мнения всех членов комиссии по поводу его великолепной романтической затеи, надо будет написать ему от имени комиссии премудрое письмо, т. е. суметь и осудить необдуманность затеи, и… поблагодарить его за нее. Мальчишка совершенно нищий, в обтрепанных штанцах, всё сделал сам, голыми руками, — на стипендию — да тут не в деньгах дело! — писала она В. Н. Орлову 15 августа 1962 г. — Сумел убедить исполком, сумел от директора каменоломни получить глыбу и транспорт, нашел каменотесов — всё в течение недели, под проливным дождем, движимый единственным стремлением выполнить волю… И мне, дочери, пришлось бороться с ним и побороть его. Всё это ужасно. Трудно рассудку перебарывать душу…»[18].