«Мне уже двадцать пять», — отметил Шубников, понимая под «и так далее», что подошла пора жениться, а ей — замуж, и только посмеивался, слушая Анисима Федоровича, который так разошелся, словно сам верил в то, что, как он говорит, так и должно быть.
Настороженная Маланья сидела, подперев щеки руками, и молча ждала, что еще выкинет ее благоверный.
— Отдам с условием — внука заберу к себе! А то в доме моем пустота. Была единственная жар-птица и та на станцию улетела нарзаном торговать! Внук — вот! Как ты — Маланья, вера твоя не против, бог твой?
Хозяйка закрыла глаза, и вдруг крупные плечи ее затряслись, и она жеманно смахнула слезы невидимым платочком, заойкала:
— У тебя Ленин, у меня бог. Ой, да мы оба не против, чтоб ангелочка в дом. Какая тут уж вера! Да я бы на него вместо иконы молилась. Да я бы на коленях перед ним день-деньской стояла! Да я бы…
Шубников расхохотался. Как все славно получалось!
— Ну вот. И ихний бог разрешает. Значит, дело верное. Поезжай на станцию — она в ларьке, увидишь Катерину уже наяву. Познакомься. Да и домой сюда ее свези. Вчера пешком пришла. Я бы сам — да отяжелел уже… Лады?
— Лады, Анисим Федорович!
— А что насчет гнили и лишней зелени у рельсов — уберем! Не беспокойся.
Шубников простился, сел на коня, вошел в тайгу и всю дорогу до своего дома громким хохотом пугал птиц.
…Он и не знал, что был в доме и видел людей, с которыми придется ему породниться. Да это вскоре и случилось.
…Однажды он долго плутал по тайге под ливнем, вымок и промерз: провалился с лошадью в реке. Завернул на станцию. Выпил в ларьке водки и дождался вечера. Катюша боялась добираться одна домой. Он предложил довезти. Сели.
Он засмеялся необидчиво, когда она всерьез спросила:
— А почему вы садите меня не впереди, а позади, как поклажу какую?
— А править умеешь?
— Не, не умею.
В дороге разговорились. Он узнал из беседы, что ей надоело в дому по хозяйству рабой быть. Мечтала свободной стать. Ушла работать на станцию в перронный ларек с водкой, фруктовой водой, конфетами и папиросами. Любила поезда и пассажиров. Сколько перевидала народу! Когда-нибудь и она уедет далеко-далеко и также будет сходить на каждой станции и придирчиво покупать все, что душе захочется.
Всю дорогу боялась: а вдруг обернется, да и обнимет!
А он блаженствовал. Вот ведь живешь себе и живешь, а потом встретишь первый раз такую особую глазастую и веселую, невестой назовешь, и нет уже для тебя человека на свете роднее и милее. Чудо, да и только!
С вздернутым носом, с ямочкой на подбородке, когда улыбнется, начинают изумрудно блестеть зеленые глаза, а завитки волос — колечки за ухом — вздрагивают.
Маленькая грудь и загорелая, округлая шея с капельками пота. Голос, в покое поющий, в волнении — звонкий, крикливый, в котором слышится лесное «А-у!».
С тех пор зачастил на станцию.
Во второй раз спросила:
— Транспорт-то где твой, в одну лошадиную силу?
Он спокойно усадил ее за собой и повез, но мимо дома.
Она встревожилась.
— Куда ты? Остановись, слезу.
— Ко мне.
— Как это?
— В гости!
— Останови, слезу. А в гости — обещаю, в другой раз.
Вошла в свой дом, потом вернулась и, краснея, шепотом погрозила:
— Напугал, прям…
Маланья вздыхала, тревожилась и думала о том, что для Катюши жених-то, наверное, живет в другой, в золотой стороне.
Анисим Федорович сидел, молчал, хлебал, как работал, окрошку и кашлял. И сказал дочери:
— А ведь тебя сватать приходили.
Катюша заинтересовалась.
— Кто такой?
— Да тут, с конем один…
— Не знаю такого.
— Лесник он.
— Это как же, сватать? Без меня… Вот еще! Чудно что-то! Да я и не видела его!..
— Зато он все глаза на тебя проглядел, фотографии просмотрел. Понравилась. А может, притворялся. Это, говорит, кто, что за красавица? Королевой припечатал!
И Анисим Федорович и его жена обиделись на дочь за ее непочтительность к такому важному событию, как будущее возможное сватовство.
Их обида выражалась в молчании. А она только смеялась.
Первый раз в жизни ее сватали!
— Я хромой притворюсь, вот хохоту будет!
Ее матушка сидела боязливо и только иногда вставляла словечко.
На этот раз она сказала:
— Правильно, дочь. Цену себе знай.
Отец кашлянул.
И вдруг Катя рассердилась:
— Уж не вы ли приискали?! Если по-вашему думать — вот и ищи, кто из них! Мало ли с конями и телегами на станции толкутся! — А сама вспомнила, как в третий раз он прибыл и спросил: