— Где-то мы с вами встречались?
Она уже мягко и шутливо ответила:
— Выпьете водки — вспомните. Приснилась, наверное.
А он ей ответил:
— Я редко пью.
…Все это было и осталось в воспоминаниях.
Там, где он всегда купался и плавал, у берега илистое дно и только на глубине таился песок, до него он доныривал.
С помощью лошади дотащив на волокуше четыре каменные плиты, уложил их на берегу, под черемухой, разросшейся в овраге, который перерезал обрыв.
Здесь было вдоволь солнца, воды и густой прохладной тени.
Теперь — загорай, ныряй, сколько душе угодно, хоронись в травах и спи, пока не приснится что-нибудь страшное.
Остывающий алый шар солнца застревал в соснах и не торопился ни погаснуть, ни скрыться. Пламенные стволы сосен пылают, темные воды реки словно устланы плитами из красной меди. А тишина — такая, что слышен полет оторвавшегося листка.
И комары не допекают — висят в воздухе.
Катя, не стесняясь, плавала почти голой, с распущенными волосами.
Шубников хмурился, а она смеялась, дразнила.
— Кроме тебя, никто не увидит, Вот поймай меня…
Шубников строго приказал:
— Оденься! Вон медведь смотрит!
— Никто не смотрит! Никого… кроме тебя.
Действительно, кто может увидеть, разве что случайно заблудившийся на другом берегу. А медведи и птицы — что они понимают в женской красоте?!
— Как никого? Как никто не видит? А птицы, а медведи!.. Кругом глаза. Мало ли народу бродит по ягоды, по грибы!
— Ох, и ревнивый! Ох и милый ты! Ну, догоняй, лови, только берегись, русалка заласкает, зацелует и на дно утащит!
Она стояла, освещенная красным светом вечера, и, когда поднимала руки и приседала для прыжка, соски-вишенки дрожали, и округлые белые груди выпрямлялись и звали прижаться к ним.
И вот, вытянув тело в небо, раскинув руки, словно обняв солнце и прижав к груди, ушла под воду, в глубину.
Шубникову чудилось: вот-вот вынырнет и заливисто сообщит:
— Я солнце купаю!
Потом она засмеется от счастья.
Она, показавшись, откинула черные водоросли волос от глаз и губ, поплыла легко и красиво, словно русалка.
А ему хотелось обнять ее продрогшее тело, согреть, обсушить, и не она, русалка его, а он заласкает, зацелует…
Блестя мокрыми глазами, Катюша сказала ему:
— Я постою с тобой, а потом опять нырну. Ладно?
Он ответил со смехом:
— Ныряй! Только водяному не попадись!
Шубников сидел, любовался ею и думал о том, как счастлив, и тревожился о сыне.
Два года прошло — и тихо!
Потом он раздевался, прыгал в воду, подплывал к жене, ловил ее и, обняв, плыл с нею к берегу, будто спасал утопающую. Все-таки он боялся за нее. Они забирались в горячую, шелестящую, потрескивающую траву и скрывались в ней, отдыхали, беседовали все о том же. Он с немым восхищением печально смотрел ей в глаза.
Она понимала его.
— Я сама жду…
— Еще нету?
— Скоро, ой скоро!
— Ждать-то уж больно долго.
Зарылась у него на груди.
— Обязательно будет!
— А как ты узнаешь?
— Об этом женщины всегда узнают. Наступают такие дни… Ну, в общем, тревожные дни…
Он замолкал. Раз об этом узнают женщины — значит, это уж наверняка!
Наступили тревожные счастливые дни и для Катерины. И Шубников, узнав об этом, как-то боязно рассмеялся тогда, не поверил и все расспрашивал: мол, где, что, как? Расскажи! Катюша показывала на себя и, краснея, жеманничала:
— Какой! Расскажи ему да покажи! Там! Во мне! — и, довольная, расплывалась в гордой счастливой улыбке.
…С утра Анисим Федорович был не в духе. Если по порядку, как он сам положил, то дело сводилось к причинам, которые любому голову заморочат. Выдал замуж дочь, осчастливил парня, свадьбу громкую гуляли на всю округу неделю целую… Уже годы складываются, а обещанного внука нету.
Вот и надейся каждый день!
А тут еще случилось такое, что ввело его в гнев и буйство, которого жена отродясь не помнит за все долгие и тихие годы жизни с ним.
Он, путевой обходчик, отстукал по рельсам ровно тридцать лет, прошел еще крепкими, но уже тяжелыми ногами как бы несколько витков по земному шару и орден Ленина за ежедневную пристальную работу получил.
Когда Маланья по недоразумению, а может быть, со смыслом, известным только ей, двумя перстами водворила орден Ленина в коробку с иконками, поверх бронзового креста и латунных крестиков на серебряных цепочках, и Анисим Федорович узрел это, он пришел в такой гнев, что, вынув орден, молодецки пульнул коробку со всеми крестами и богами в окно — стекло вдрызг разлетелось!