Уже начинало смеркаться. Накрапывал дождичек. Желтые шубы берез отяжелели, распечалились, а сосны с косыми, словно обрубленными, черными ветками.
Шубников с екающим сердцем и душевной горечью понял, что сегодня с тестем ему не придется встретиться, наверное, тот вызванивал свои симфонии в другой, обратной стороне, аж около Голубого урмана, там, где уже начинается тундра…
…Катюша ждала Шубникова в ярко освещенном дощатом ларьке с белым халатом на плече.
Он улыбнулся и первое, что услышал — голос жены:
— Промок! Устал, Ванюша?
Он столько скакал по дороге, чтобы сообщить ее отцу о той радости, которую он нес в своем сердце!
— Ну, говори, как ты, что, кого видела?
— Маму, я ей сказала…
— М-да…
Когда Катюша повернула плечо в сторону оконца, за которым хлестал дождь, и он вдруг увидел ее всю, а особенно милое лицо: сияющие глаза, румяные щеки, завитки волос над ухом и, как бы чужие, затвердевшие губы, — такая щемящая душу приятная боль наполнила его, что он готов был пасть на колени и молиться, как молятся другие пред иконой пресвятой девы Марии.
— Сказать бы надо… Бате!
— Он уже, наверное, знает! Разве матушка промолчит?
— Чего же ты вся зареванная! И сейчас — слезы!
Катюша погладила его по щеке.
— Первый раз, чать-то, боязно! Мамуня тоже, когда меня носила, ревела.
— Поехали!
Он засмеялся.
— Н-но, мотоцикл, в одну лошадиную силу!
Они сидят на лошади, как всегда: муж — впереди, жена — позади. Она крепко обхватывает его руками, словно он убежит, ускачет…
И они едут не спеша — лошадь идет шагом. Он поет, а она целует его шею, тянется, силясь достать губы, и дует в уши. Он знает: это значит, нужно повернуть голову навстречу.
От станции дорога плясала по торфяным взгоркам и ныряла в тайгу.
Из-под тучи на лиловое небесное пространство выплыла пушистая дрожащая радуга и, уткнувшись, подставив разноцветное колесо под плотные солнечные лучи и согреваясь, запламенела.
Шубников услышал голос Катюши.
— Смотри, озябла! Ой, мамочки! Хорошо-то как!
Лошадка степенно ступала копытами по лужам и скользила по обочинам лесной дороги, уютно держала на своей теплой хребтине двух людей и прядала ушами, слушая их говор и восклицания, словно понимала что. Катюша ойкнула и рассмеялась по-детски звонко и заливчато, ткнула Шубникова кулаком в бок.
— Да смотри же, Ванечка! Ведь лебеди в небе! Вон-вон, летят!
Белые лебеди поднимались из тайги вверх, к радуге, вплывали в нее, как в ворота, становились разноцветными: розовыми, зелеными, голубыми, желтыми и огненными — играли, радуга уходила от них все дальше и дальше и густела, они настигали ее, а потом поднимались и взмывали вверх: и вот ведь какое дело — они стремительно облетали по кругу ее орбиту.
Это был их путь, по небесной бесконечной дороге на юг, их сказочный полет над тайгой и над водами, над земными дорогами, по одной из которых милая лошадка осторожно несла на себе двух счастливых людей.
Лошадка тоже неторопливо входила в радугу, как в красные бесшумные ворота, раскрытые всем навстречу.
Граждане
Борька посматривает на дверь. Ему хочется уйти на улицу, постоять на солнце и пробежать по дощатому тротуару от дома до берега, туда, где катится по камням холодная речная вода, где толкутся мальчишки, готовясь к плаванию на плотах.
Сегодня воскресный день. Отец с утра не в духе.
— Сиди дома. Вот тут! — сказал он, показывая рукой на громоздкий окованный медью сундук.
Отец и сосед Лопатин вчера вернулись со сплава. Сегодня с утра они сидят посредине избы за столом, пьют водку, жуют соленые огурцы и молчат, думая каждый о своем. Они молчат потому, что собрались обсудить «одно дело», о котором будут говорить после, «когда развяжутся языки».
Лопатин пробует уже запеть «Среди долины ровны-ы-я…». Повторив начало песни, несколько раз замолкает и ждет, когда подхватит отец. А отец вертит в руках огурец и все не решается его съесть. Лопатин опять пробует запеть, но отец останавливает его и сует огурец.
— На, съешь вот этот.
Лопатин откусывает половину, жует и морщится.
— У-у! И этот горький… как моя жизнь.
Отец качает головой, вздыхает, — горькая жизнь-то не у Лопатина, а у него… У Лопатина добротная изба, богатые огороды, корова, козы и разная птица, а самое главное — есть жена и всего один сын…
Отец смотрит в окно и думает вслух:
— А у меня жены нет, а ребят трое. Померла Марья.
— Нет, ты погоди, — останавливает отца Лопатин и пробует снова запеть. Он закрывает глаза и поднимает голову кверху, поет громко, пронзительно, будто плача: