Да… Синим вечером плыл за деревней по воздушному океану неба белый, теплый тополиный пух. Сено зеленое, горячее — воз. Батя хмуро смотрит на спины лошадей, а он, Максим, зыркает глазами окрест: на песчаной косе реки парни купают лошадей, на косогоре у сельсовета толпа — это опять буденовец Сенькин кличет митинг, по шляху пылит худое и малочисленное после гражданской войны стадо. Дзинькают где-то в облаке пыли грустные колокольчики.
Максим уже в женихах, в кузнице у батьки в подручных. Плечи болят: с утра намахался в кузне молотом да весь день — под солнцем, на косовице. Ему тоже грустно. Давно хочется податься на Кривой Рог, к дяде на завод, в город. Батю с оравой жалко. Вот, мол, поставят новый курень да баз, тогда хоть женись, хоть топись.
Въехали в деревню. На окраине застрял чей-то воз — вот-вот опрокинется. Увидел ее и ахнул. Красивая. Гневные черные глаза на белом лице, косы распустились, пышнотелая, чуть не плачет, подпирая воз руками. Конь тужится, рвется вперед и храпит. Максим спрыгнул, виновато взглянул на нее и стал рядом — плечом к плечу. Ожгла взглядом.
— Помогайте.
Наклонился, подставил плечо — и вверх. Воз выпрямился. Посмотрели друг на друга. Алые щеки у нее и улыбка.
Спросил:
— Звать как?
Ответила:
— Степанидой.
Сказал:
— Стеша, значит.
Услышал «угу» и грудной девичий смех.
Батя понимающе посмеивался: ну, эта, мол, за тебя не пойдет, а он томился, хотел увидеть ее, хотелось, чтобы где-нибудь еще раз опрокинулся ее воз или еще что-нибудь. В кузнице работа валилась из рук. Батя покрикивал, а у него вместо пламени в горне плыло перед глазами ее лицо с алыми щеками и черные глаза, как угли.
Встретил у колодца. Одну. Подошел, кивнул. Она будто не заметила, тянула вниз железную цепь журавля крепкими полными руками. Хотел разговориться. Стеснялся. Разрешила испить воды. Студеная, аж зубы ломит, а пил долго, терпел, чтоб не сразу ушла.
— Чья ты?
— Сосватана уж.
— Смотри-ка. Не о том я!
— Сенькины мы.
— Буденовца?
— Угу.
— Стеша!
— Ау?!
Опять засмеялась.
Накинула на плечи коромысло, подцепила ведра и пошла, не оборачиваясь. Вот и вся недолга. А он стоял, огромный, опешивший, как дурак, с застрявшими в горле словами, которые еще с вечера приготовился ей сказать.
И только у кузницы, когда она привела подковать коня, разговорились. Конь был горячий, не давал ног, брыкался. Стеша сидела на чурбаке под тополем, вся в зеленых и солнечных пятнах, и любовалась молодым статным кузнецом. Уж это-то он заметил. Уж тут-то он постарался, показал ей и ее коню свое мастерство.
— Ну вот, бери своего коня.
— Проверю на рыси. Еще не знаю, какое вы счастье-несчастье приковали на все копыта.
— Что ж, проверить можно. Айда, гонись за моим Серко!
Оба взмахнули на коней и умчались в степь. Друг от друга не отставали, так и рысили рядом. И вольготно кругом и радостно обоим — молодым и друг другу под стать, словно Елена Прекрасная да Иван-царевич из сказки.
Что сказка! В жизни, в степи-то, получше было. Далеко ускакали — к облакам, в ковыли, в любовь… Целовал ее, но берег, поклялся вгорячах одну ее любить, пока солнце не погаснет. Да так оно и стало. И она поклялась! Звал ее с собой в Кривой Рог, говорил: «Весь мир для тебя сработаю!» — и для пущей важности кружил ее на своих могучих руках. Смеялась счастливо: «Да куда я с тобой, у меня батя вон хворый, весь израненный, обождать надо маленько…»
Ждал и ждать устал. Встречались на виду у всех, и не было пары краше. Батя ее, буденовец Сенькин, не перечил: «Для вас, любые, мы на фронтах любовь на саблях добывали». Но Стешу в Кривой Рог не отпустил: «Поезжай, Максим, остепеняйся в рабочем деле, там видно будет».
Уехал. На заводе уже год молотобойцем проработал, как приехала Стеша. Приехала, да и разрыдалась: «Погиб мой батя, кулаки подстрелили. Ну, теперь — твоя. Теперь куда хошь — в мир или по миру!»
Вот так и началось на все четыре стороны!
А потом на Магнитку, на стройку, со всей Россией подались, да и остались. Там и встало все на свое место: и семья, и дети, и горячие цехи, и работа, и все счастье-несчастье, которое наковал в молодости на все копыта.
Ладно жили, правильно. Хорошо, что встретилась и полюбилась на всю жизнь Степанида, а не кто другой. Не то не было бы ни этой жизни, ни дела, ни детей, ни его самого, а было бы наверняка черт-те что, да вдобавок несуразное.
Или все мужики так думают о женах, которых воистину любят до самой гробовой доски? Да, так оно и есть. «Ну, прости-прощай, Степанида Егоровна. Дети — вот и все, что у меня сейчас осталось…»