Дубинин улыбнулся и хитро прищурился на Нинку. Поднялся опять, громадный и веселый, собрался обрадовать и осчастливить наверняка.
— Ах, Нина Хабирова, Нина Хабирова… Четыре раза лучше. Ну что с тобой поделаешь. Дадим тебе бычка. — Он подул на печать, шлепнул по бумаге и протянул ей.
— Ступай — получи! За остальных деньгами получишь. Не отчаивайся — жить хорошо будем. Это ты правильно сказала: нужно и людям учет делать.
Дубинин даже по плечу ее похлопал. Пусть хлопает. Она свое дело сделала. Теперь обещать не будет. Нечего обещать!
— Мурат не вернулся еще? Ну-ну… Иди. Иди, Нина Хабирова, дои и корми коров, а мне народ кормить надо.
Нинка кивнула, сказала «рахмат!» и вышла. Грузовика у крыльца уже не было, уехала и баба в платках с ребенком, уехала в свою степь… На душе стало хорошо и немного весело.
Нинка пошла за луга на взгорье, где за жердевыми белыми загонами стояло несколько длинных скотных дворов с маленькими окнами, а рядом пришлые плотники строили круглое, похожее на цирк здание, в котором будет монтироваться карусельная установка. Зоотехник объяснил дояркам, что это будет первоклассная ферма. Здесь уже выводили стада и пастухи направляли ревущий скот в степные далекие долины на предвечерний откорм по намокшим переливающимся от солнца ковыляй.
Отсюда была хорошо видна вся их деревня, прилепившаяся к речке, и Нинка разглядывала ее будто впервые. Ей представилась она совсем другой через несколько лет, когда придет это время — светлое, большое и хорошее для всех, не такой маленькой, серой и тихой, а большой и красивой, как районное село Янгелька, в которой не будет ни одной саманной развалюхи, вроде той, Муратовой. А потом опять, через несколько лет, придет время еще светлее, еще больше и лучше, и к этому времени у всех, наверно, народится много детей и станет их деревня городом…
Вдруг она почувствовала, что ей стало грустно и одиноко, и она подумала о том, что ей хочется, чтобы то, что будет потом, стало не потом, а сейчас, не в мечтах и снах, а на земле, здесь, у нее, рядом с нею и каждый день, потому что очень уж это обидно: все время только и думать, и надеяться, и ждать, а дни проходят и проходят, а у нее даже того, что она задумала, нету.
Ей не понравились эти мысли о себе и эта обида. С чего это вдруг на нее нашло?! Она выругала себя, назвала жадной и нетерпеливой и рассмеялась. Ей-то что — и легко и свободно живется, и не такие уж у нее трудные заботы, как у других, а только вот подумалось о лучшем. Ей бы только Муратку, чтобы он вернулся, вот тогда у них каждый день была бы радость.
Через час, отдав хозяевам Муратова саманного домика четырехмесячного бычка, которого ей вручили в колхозе, она неистово стала приводить уже свой дом в порядок.
Ну вот… теперь и у нее есть свой дом на земле, личный, навсегда, в котором можно спрятаться от грозы, зноя и холода и жить и радоваться. Только вот нужно еще вставить стекла, сменить дверь и укрепить крышу.
Днем она долго и молча обмазывала его глиной, отбегала в сторонку и оглядывала, будто оценивая, а потом входила внутрь, в темноту, и всматриваясь в стены, замечала кое-где щели, в которые проваливались лохматые золотые полоски дневного света, ахала и снова принималась нашлепывать глину.
Перепачканная, веселая и суетливая, она проворными маленькими руками залепила дыры, с ласковым бормотанием гладила стены, будто успокаивала живое капризное существо, корову Машку с белой звездой на лбу, например. Ей радостно казалось, что она отвоевала-таки себе кусочек вселенной и что раз уж у нее есть свой дом, то теперь Мурат непременно вернется, и она снова оглядывала дом и с огорчением замечала, что чего-то в нем не хватает. Не хватало трубы, и чтоб из трубы шел веселый дым. А так он, пожалуй, не хуже, чем у других. Хозяева подарили ей старую кровать, которую она застелила купленными в магазине матрасом, простынями и теплым верблюжьим одеялом. В углу, там, где они спали когда-то с Муратом, раскинула кошму. На стол поставила новую керосиновую лампу. К осени в их деревне обещали провести электричество.
Над кроватью она повесила для красоты свое праздничное платье с монистами и прибила газету «Сельский день», в которой был напечатан ее большой портрет.
Она была рада как девчонка, и душа ее ликовала, и хотелось всех пригласить к себе в гости. Да и как ей было не гордиться, раз теперь она начала жить самостоятельно.
Сиреневое вечернее небо заглядывало в проем окна, Нинка зажгла лампу — в домике стало светло и празднично, бросилась на кошму, разметалась, прижимая к груди руки со сжатыми кулачками, как в детстве.
Она закрыла глаза и сразу вспомнила первую ночь с Муратом, когда они поужинали, улыбнулись друг другу и заговорили, как после долгой разлуки. Ночь она не спала. А он уснул на кошме в углу, оставив ей топчан. Утром Мурат не встал, метался в жару, заболел. Она окликнула его, испугалась и заплакала, думала, что он умрет. Потом она сходила в магазин, купила водки, растерла ему грудь и весь день просидела около него. Вечером он узнал ее, слабо улыбнулся, сказал, что ему очень холодно, дрожал и виновато смотрел на нее.