— Это художественное очковтирательство!
Арнольд Гаврилович устало воскликнул:
— Какое? Докажи! Если бы мы для рабочих ничего не делали, а только лозунги и плакаты развешивали, вот тогда ты был бы прав. И недооцениваешь ты значение наглядной агитации… К огню я тебя, Андрюша, не пущу. Эх ты, дурья башка! Нас много, тысячи металлургов. А вас, Репиных, всего пять душ на весь завод. Понимать должен.
Вошедший в завком мастер Бочкарев взял сторону Андрея:
— Уйдет он от вас, Арнольд Гаврилович. Уйдет, помяните мое слово. — И заговорщицки подмигнул художнику.
— Уйдет? Решили, значит… Но и он понять должен: цех — это одно, а весь завод — это важнее… и рабочий домой вернуться должен с хорошим настроением. Ну, как бы это сказать: из дома — в дом!
Арнольда Гавриловича все любили, знали, что болеет он душой за завод, много делает нужного и полезного, и главное, человека умеет понимать. И тогда Андрей сказал ему, что картина, над которою он работает уже второй год, подходит к концу, а покоя ему нет. Арнольд Гаврилович подумал и устало махнул рукой:
— Эх ты, солнышко… Ну, будь по-твоему…
В мартеновском цехе, у печи, выдавая огненные плавки, хоть и было очень тяжело и томила ежедневная мысль, что на такую работу нужно ставить богатырей, Андрей обрел утраченную за последнее время веру, что в жизни его все идет как надо.
Бочкарев однажды после смены сообщил: «Олюшка спрашивала о тебе».
Это нужно было понимать так: «Что, мол, не зайдешь в гости?»
Что Олюшка?.. Студенточка пединститута. Красивенькая и в меру умненькая. А он любит Елену. Елена для него — королева. Такая, если возьмет за руку, то поведет на край света…
Неделю он не приходил к ней: был у огня. Бросил кисти к чертовой матери, о картинах и думать забыл.
И вот теперь он не то чтобы боялся идти к ней или испытывал страх, а просто чувствовал неловкость, и стыд, и угрызения совести, словно он предал друга. И он боялся, что Елена именно так и подумает.
Сейчас он возвращался с работы пешком, не любил в часы пик толкаться в трамвае; шел по бетонным холодным плитам заводского моста, и горделивая фраза «Я иду по земному шару» уже не будоражила его, как неделю назад. Он просто шел. К себе домой. Рабочий парень.
Бочкарев сказал ему вчера после смены: «Я ей, Олюшке, мол, ты к нам вернулся в цех, значит. Так у нее весь вечер душа-то петухом пела. А когда ты ушел от нас в художники, она про тебя вот так, пальцем в висок постучала: мол, у него в голове…» Андрей тогда узнал, как в душу входит холодное зло, и ответил: «Может, и так… И, если хотите знать, у нас с Олей не любовь. Мы друзья уже два года. Старший брат и младшая сестра».
В душевой Бочкарев тер ему спину и, смеясь, приговаривал: «Если бы, Андрюша, человечество состояло из таких парней, как ты, то давно капитализм загнулся и были бы на земле кругом только цветы и родильные дома, а слово «война» считалось бы последним ругательством».
Долго Бочкарев смеялся потом, одевались уже, а он все смеялся. Почему и зачем Бочкарев сказал ему так тогда? Непонятно. С подковыркой, да? Наверно, рассердился, что, видите ли, его Оленьку не любят…
Ну, не может он, Андрей, жениться на Ольге… А в гости надо сходить. Да и Олю давно не видел. Елена…
Она сказала ему прямо, не в укор, задушевно: «Ты плохо знаешь жизнь…»
Да, он плохо знает жизнь, свою страну, хотя и много думает о ней. Вот разве Север… Когда служил на Северном флоте, ходил на разные острова… Но знает он только Баренцево море. Ленинград знает, Академию художеств, Невский… А дальше — вся железная дорога, напрямую Ленинград — Урал. Страна из окна вагона…
Страна, Бочкарев, Оля, Елена, кисти, краски, бескозырка и тельняшка в чемодане и гудящая мартеновская печь с ярким солнцем в утробе… Переполох в душе какой-то!
…Андрей остановился на заводском мосту, посередине города. Справа жилые дворцы — дома в огнях, слева — шумный завод в огнях. А здесь, на мосту, темно, дуют ветра и морозно. За спиной натужно двигаются машины и железно лязгают трамваи, будто вот-вот наедут на него. Он это чувствует спиной, а сам думает: не наедут…
Трамваи, полные пассажиров, увозят по домам другие переполохи в душе людей, а может, и счастье, и горе, и восторги, и раздумья — всего помаленьку. Стало тепло от этой мысли.
Он любил останавливаться на этом чугунном мосту, смотреть на бетонные быки, в темные тяжелые воды реки Урал и считать в них отраженные огни города. В такие минуты что-то высокое, тайное, торжественное и сокровенное толкается в душе, и на семи ветрах непременно думается о России, о милой Родине, а также о своей судьбе.