Но он пока сдерживался, зная, что Белозубов все-таки был у него в гостях и вот уезжает… Друг… Впрочем, друг ли? Этот «друг» давно уже переродился, войдя в ранг начальства, вернее, в когорту таких начальников, которые покрикивают на рабочих.
Домашников убеждал себя — встать и уйти, уйти, не попрощавшись, потому что с отчаянием уверил себя в том, что он уже решительно вычеркнул их обоих, Белозубова и Ниву, из своей жизни, но сидел и слушал Белозубова и смотрел на Ниву.
Он смотрел на Ниву и ждал от нее чего-то, наверное, улыбки, участия или чуда какого, а все, что сейчас происходит, выдумка, наваждение, сон, но он знал, что это не так, это правда, и не находил себе места в этой нелепой ситуации. Ему так хотелось поверить, что недоразумение развеется, как дым, и все получится так, будто не он их, а они с Нивой пришли проводить Белозубова в его дальний путь, сказать ему на прощанье все хорошие слова: и «счастливой дороги» и «будь здоров», а потом, когда тронется поезд, они вдвоем пойдут к себе домой, веселые, с уважением к себе, с чувством исполненного долга, как и должны поступать настоящие друзья, да и все порядочные люди.
Но сейчас все было жестокой правдой, и рука Белозубова отдыхала на круглом плече Нивы.
В ушах Домашникова все еще звучала его хриплая фраза: «Хотел в мягком, да раздумал. Поиздержался…»
Домашников ринулся упрекать: «Мог бы и ко мне обратиться, наскребли бы чего-нибудь», но промолчал, помня: Белозубов еще с институтских времен был известен в кругу студентов тем, что никогда и ни у кого кроме Домашникова не брал взаймы, зато и сам никогда и никому не давал в долг.
Опять разлили коньяк. Разрезали лимон. Пили из одного стакана.
Домашников, пьянея, твердил себе: «Надо уходить. Пора, пора! Черт с ними! Счастливой дороги. Будь здоров и ты, и ты…»
Белозубов же веселился, отвлекая добродушными разговорами, будто ничего не произошло, будто все идет, как надо, а посему отчего и не подурачиться. Он с особым восторгом сообщил о том, что, когда ему было девять лет и его матушка работала счетоводом в сельской школе, он впервые приобщился к биллиардной игре.
— Я смотрел на дядечек и недоумевал — что это они машут длинными тонкими палками?! Я дотянулся подбородком до краешка стола и увидел, как эти палки бьют шарики, а шарики бьют друг друга…
Затем ему захотелось петь, и он стал затягивать песни одну за другой, но после первых слов махал рукой: «Нет, не то».
— Слушайте, какую песню я слышал на одной станции! Какой-то пьяный мужик горланил на всю планету.
Белозубов, словно крадучись, сжал руками плечи, покачал себя из стороны в сторону и, сморщив лицо, начал паясничать:
Домашников тогда начал приходить в гнев:
— Ну, хватит… голову морочить! — и услышал издевательский, торжествующий голос Михаила Белозубова, бывшего друга, в ответ:
— Эх ты, рохля! Поинтересуйся дальше.
И снова запел, натужно и безобразно:
Домашников сжал кулаки и заметил, что Нива дышит так, будто ей не хватает воздуха, а тот продолжал ломать комедию, выкинул руку вперед, чуть не в лицо Домашникову:
Белозубов приподнялся, лицо словно отрезвело, и палец его, белый, толстый, ткнулся в грудь Домашникова:
Кашлянул:
— Во какая песня! — И сел.
Домашников стерпел это издевательство, подумал, что, если сейчас он ударит Белозубова, это будет недостаточно. Угрожающе, с расстановкой произнес:
— Ну, вот что, Белозубов… Довольно. Ты думаешь, мы здесь с тобой готовы уничтожить друг друга?! Из-за женщины?! Ошибаешься. Был ты когда-то в моей жизни неплохим человеком… А стал… М-да! Не дай бог, если тебе доверят, слышишь меня, доверят нечто большее — человеческие души! Впрочем, здесь уж «развить фантазию», «заговорить» тебя не хватит, не удастся!
— Хватит! Удастся!
Домашников вдруг весь похолодел, увидя, как Белозубов привлек к себе Ниву и впился в ее лицо губами.
Не помня себя, закричал:
— А ну, убери свои лапы, сволочь! Чужую… мою жену!..
Белозубов отшатнулся от Нивы и присмирел:
— Позволь… позволь… Ведь Нивочка ушла от тебя… ко мне. Насовсем. У нас все обговорено. Ты читал мое письмо? У нас все обоюдно.