— Ложь! У вас все объиудно! Вот так будет правильнее.
— Но это мы ведь уезжаем! Нива, что же ты молчишь? Подтверди.
Нива растерянно заметалась, встала, наверное, хотела выйти из купе, но потом села в угол и затихла, как провинившаяся.
Еще Домашникову хотелось крикнуть в лицо Белозубову, как кричал в запале обиженный кем-то его подручный, казах Исмагулов: «Чем ты, я четыр раз лючше!» — но он больше не кричал, он замолчал и стал жадно ловить виноватые проблески в раскаленных черных зрачках Нивы. Думал, что она, наверное, любит обоих, но предпочтение отдает удачливому, красивому и веселому Белозубову, который поманил ее в далекий Нижний Тагил, поманил, обещал три короба, счастливой семейной жизни и еще черт его знает чего.
Домашников жестоко посмотрел на нее, она покраснела, отвернулась, он услышал ее вздох, махнул рукой и встал:
— Ну, прощай, удачник! Скоро доктором станешь!
Белозубов встрепенулся:
— Как так?!
— А вот так… Приезжает один друг, кандидат технических наук, к другу-сталевару, увозит его жену, а впереди у него защита докторской диссертации и солнечная жизнь!
— Почему же прощай? Мы еще сто лет и тысячу раз будем встречаться. Жизнь потому что!
— С тобой? Не имею желания. И без тебя отогрею как-нибудь сердце у огня.
Белозубов зло улыбнулся:
— Не сожги. В мартенах… температура сам знаешь какая.
— Ну хватит! Поиграли. Пойдем, Нивушка-ивушка!
Белозубов произнес тихо, со значением, приказывающе:
— Нива, между прочим, никуда не пойдет.
Домашников снова сел:
— Это правда? — И всмотрелся в ее лицо. На нем снова вспыхнул румянец и, темнея, подрагивали милые конопушки и губы. — Послушай, Белозубов! Ты… знал, что она моя невеста, ты знал, что мы любим друг друга? Ты знал! Ты поздравлял нас и называл золотой парой. Так ведь, Нива?!
Она закрыла глаза и кивнула. На ресницах дрожали капли слез.
Белозубов закричал, улыбаясь:
— Сейчас тронется поезд. Пора тебе уходить!
— Вор!
Домашников выкинул руку и, на лету сжав ее в кулак, зажмурился, и с гневом ткнул в ненавистную стену улыбающихся зубов. Белозубов опрокинулся, откинул голову и со стуком ударился затылком об мягкую стенку купе. Оцепенел, протянул:
— Ах, вот оно что… Друг называется!
Домашников засмеялся в ответ:
— Видал я тебя в гробу в белых тапочках! Какой ты мне друг! Ты… вор! Домушник! П-по-донок…
Еще не задвинув дверь купе, он услышал за спиной испуганный голос Нивы: «Коля! Коля, подожди!», но Домашников даже не обернулся, только стиснул зубы.
И вышел.
И зашагал по проходу вагона, с ненавистью смотря на оконные занавески. «Посрывать бы их одну за другой!..»
Что-то сломалось в его душе.
На перроне он закурил и медленно двинулся вдоль вагонов, к выходу, через строй провожающих.
У выхода, в коловерти ветров, кто-то осторожно взял его под руку. Так всегда его брал под руку только один человек — Нива.
Долго шли молча. Потом он услышал торопливое:
— Ты прости, Коля, прости меня! Как-то все получилось… Сегодня он напоил меня в гостинице, и я потеряла голову… Он говорил — будем жить, где удача.
Домашников не слушал. Вернее — слушал, но не подавал вида: если она не уехала, осталась и сейчас идет за ним, значит, совесть еще есть, значит, действительно любит. Она все говорила и говорила, а он только сжимал кулаки и скрипел зубами: «Так… Так…» — потому что любил. Горько любил ее — жар-птицу, хищницу, волчицу. «Ей — тридцать. Мне — сорок. До шестидесяти, а то и больше проживем — лады!»
Она шла за ним, еле поспевая, и всхлипывала непритворно.
— Почему ты вернулась?
— Я и сейчас не знаю. Куда же я из города, где родилась, на чужбину?! И потом — ты… А там все неизвестно… Да и ты его не любишь. И не знаю я, какой он человек… Знала, что он твой друг. А оказывается — вы враги. Дура я — хотела уехать, сбежать…
Домашников остановился около паровоза и повернул к ней лицо:
— Это похоже на предательство.
— Я это в вагоне поняла.
— На платок. Он — вор. И вор уехал. А ты останешься, со мной.
Мрачно пообещал:
— Я из тебя сделаю балерину! Я выплавлю из твоей души весь этот шлак, эти завидущие глаза… Это я обещаю! Слово честного рабочего!
Нива заулыбалась, вытирая глаза платком, благодарно привалилась к его плечу.
— Коленька, прости. Я всегда и во всем буду тебя слушаться.
Он оглядел ее:
— А где же твои вещи?
Она тоже оглядела себя.