Малина дослушала до конца. Фамилию, имя Гришки секретарь райкома упоминал дважды и ставил его в пример. А он стоял у стола, улыбался, польщенный похвалой, и, казалось, никого не замечал вокруг.
Ну что ж, трактористов перебросят за шестьдесят километров, Гришка уедет, и она забудет о нем так же быстро, как скоро полюбила!
Малина подумала об этом и услышала свою фамилию. Кто-то крикнул: «А где же наши кормилицы?» Кто-то взял тетю Настю под руки и подвел к столу, а Малина, опустив голову и кусая косынку, быстрыми шагами пошла мимо родника и скрылась за березами, за ковылями.
Она упала в ковыли и зарыдала первый раз в жизни горько и громко от досады, от обиды, что мечта ее была обманута просто и грубо человеком, которого она начала любить, от того, что первый раз в жизни пришла любовь, которая стала для нее несчастьем.
Да, закончили пахоту, перепахали новую землю — вырастут на ней хлеба… А вот Гришка… перепахал ее сердце… Что вырастет в нем? Наверное, чертополох!
Малина ужаснулась этой мысли и застонала.
…Над степью поднимались огромные белые облака, будто из-под земли. Закрывая полнеба, освещенные солнцем, они плыли по горизонту, а за ними тяжело и медленно надвигались тучи, подгоняемые ветром из далеких краев. Ветер распластал седые ковыли, прочесал их, и когда, тревожно хлопая крыльями, выпорхнули в воздух перепела и из далей чугунного цвета защелкали первые капли дождя, небо распорола стреляющая белая молния и, осветив степь, рассыпалась и погасла в тучах.
Малина лежала, не двигаясь, и смотрела в небо на облака. Ковыли пахли прелым сеном, прохладный воздух — снегом, и никуда не хотелось уходить, а просто лежать вот так в степи и думать обо всем на свете. Любовь ушла. Осталась просто жизнь, и в ней когда-нибудь настанут светлые дни для Малины, потому что она молода и умеет любить.
Оказывается, надо не просто любить, но и знать, кого любить. Нужно суметь вовремя почувствовать сердцем человека — он ли твой единственный, один из тысячи встречных. Но как это трудно!
Малина поднялась, поправила рукой волосы, гордо вскинула голову:
— Ну и пусть!
Пусть первая любовь была для слез. Вторая будет для счастья!
Гуртоправы
Погонщики отчаянно ругались, кляня погоду. Двое суток бушевала метель, застилала путь. Снега навалились на скалы, рассыпались в ложбинах, укутали кустарники. Буйный мартовский ветер подымал снег и бросал, разбивал о гудевшие стволы сосен и кедров. Снежные хлопья хлестали лицо, били в грудь, останавливали дыхание. Шумели, раскачиваясь, верхушки сосен, стряхивая на погонщиков и оленей пласты затвердевшего слоеного снега. Трещали ветви, ломаемые рогами. Гремели камни, скатываясь по гулким бокам скал.
На последнем перевале олени остановились, сгрудились, нюхая воздух. Кончался спуск с Уральских гор в низину. За перевалом, в широком логу, по мелкому перелеску тонко свистел ветер, полируя сугробы. Темная лавина оленей нырнула в ложбину.
Зашуршали лыжи оленегонов, залаяли клыкастые псы, защелкали карабины. Окрики погонщиков: «Хэ-гэй! Охо-хо! Эмас!» — тонули в шуме и звоне. Остановившись от выстрела бригадира Колотонова, оленьи стада сбились в кучу, полегли на снег, закрыли тушами широкий лог. Мычали пугливые важенки; трубили, подняв морды, сильные племенные быки. Шустрые олешки, наклонив рога и сцепившись ими, били друг друга передними копытами. Собаки покусывали отбившихся оленей за ноги, сгоняя их в стадо.
Слышался знакомый зычный окрик бригадира: Колотонов объезжал стада. Сдвинув редкие седые брови и прищурив белесые колючие глаза, всматривался в даль.
Надо было проверить, нельзя ли сократить путь, разгадать — не готовит ли равнодушное, сумрачное небо еще более шальную погоду, отдать распоряжение бригаде — разбить небольшое стойбище в два-три складных дорожных чума и обязательно почистить карабины. Привести оленей в целости на стоянку — самое главное.
Горы прошли. Теперь будет легче. Вот только Тайбо… Ну какой из него погонщик! Мальчишка! Старый Бетык и то быстрее на лыжах ходит. И видит зорче… Тайбо такой неуклюжий и толстый! Всю дорогу отставал. То у него лыжи застрянут, и он падает в снег, то засматривается на скалы или могучие кедры. В горах, когда на оленей обрушилась метель, он вдруг запел песню, чуть было не провалился в овраг, упустил оленей. Хорошо, что Бетык помог!
Походный складной чум из жердей и оленьих шкур дрожал от порыва ветра. Внутри чума на утоптанном снегу расстелены пушистые медвежьи шкуры; на них обычно спит погонщик, старый молчаливый Бетык.