«Вот они — злые духи!» — держал карабин наготове. Там, за спиной, олени, Колотонов, Бетык… Сердце глухо стучало, рукам и лицу — жарко. «Как близко волки! Смотрят мне в глаза… на меня идут!» Выстрелил снова, убил тощего длинного волка — вожака. Остальные отпрянули назад, присели. Тайбо почувствовал себя спокойным, но почему-то уставшим, и снова стрелял метко, радуясь удаче…
Бетык топтался на месте, ожидая прыжка. «На лету вернее попадешь!» Волки шли на него, ускоряя шаги, пригибаясь. «Ах, зверь-зараза! Пропади пропадом, кумлык серый!» Целился долго, тряс бородкой в такт дрожащим старческим рукам. Выстрелами уложил первого, второго. Со всех сторон послышалась пальба, заглушившая визг раненых волков.
Колотонов нагнулся: застряли лыжи, нырнули под маленький валун.
Держа карабин на весу, сдвинул камень и увидел волка. Сухие горящие глаза. У впалых глазниц повисла, застыв на холоде, одинокая слеза. Волк вытянул морду, оскалил клыки, поднялся на задние лапы, пригнул шею и, взметнувшись, прыгнул. Обдал горячим дыханием лицо, уперся лапами в грудь.
— Хах! Ножом возьму!. — и ударил волка в живот. «Тяжелый какой!» — заметал оторванный клок шубы, зажатый в оскале пасти. Сбросил с себя тушу. Волк грохнулся о камень; сжался, втянув морду в плечи, закрыв глаза, как бы притаившись перед новым прыжком; затем вытянулся, судорожно дергая лапами. Кровавые нитки потянулись по снегу.
Тохчо стрелял поверх снега, наугад и кричал:
— Ага, ага! Вот вам, вот вам! — остановился, заметив, что туман рассеялся совсем, пожалел; стрелял в снег, изрешетив сугроб. Снег белый-белый. Тихо. За спиной мирно посапывали олени.
Подъехал хмурый, уставший Колотонов. Положил руку на плечо Тайбо:
— Как дела, парень? — и, услышав «хорошо!», похлопал Тайбо по плечу: — Молодец, молодец!
Стада медленно двигались по снежным тундровым низинам, усеянным крупными валунами. Хрустел снег. Тохчо и Тайбо шли рядом, раскуривая одну трубку; смеясь и размахивая руками, обсуждали битву с волками. Бетык, наклонив голову, о чем-то думал, и разговаривал с богом:
— Сегодня нам трудно-трудно было. На наши стада бросились волки. Это хуже, чем вести оленей по горам, в метель. Зачем твой гнев на всех? Сердись на меня одного… Ты, мой небесный брат, бог оленей… Ай-я-яй, плохо!..
Колотонов отстал; шел позади и молчал. До него долетали обрывки разговора. Поняв, что говорят об урочище Гнилой Угол, подумал, что это проклятое богами место, наверное, будет неплохим новым пастбищем для совхоза. Пригляделся к земле. Глубокие снега. Здесь мерзлые болота. Ягельные болота — жирный выпас! Здесь весной дымится вода, мышкует песец, поют куропатки. А летом густые, пахучие травы! Оглядел стадо, представил оленей здесь, на пастбище, и чмокнул губами: «Хорошо!»
Мысли унеслись далеко в поселок. Вообразил, радуясь, как выйдет встречать гуртоправов население, родные, соседи, работники совхоза. «Обнимут, поздравят. Будем греться у печек, слушать радио. Будем петь долго-долго». Колотонов вздохнул и представил себя в кругу семьи: столпились дети, обнимают, целуют, виснут на плечах. Жена идет… Наденет новое платье. Выйдет плясать — поведет плечами, моргнет. Ночью зацелует, задушит…
Колотонов остановился. «Надо посмотреть место вокруг. Стада впереди. Спокоен душой теперь!»
Свернув быстро в сторону, заскользил вниз. Там, в овраге, теплая вода… гарь моховая! Слева, из глубокого снега, торчали еле видимые покатые, лобастые камни — валуны. Отполированные ветром и освещенные солнцем, они блестели, как медная обшивка таежной лодки-кедровки. «Здесь летом густые, пахучие травы. Вьются ужи. Здесь весной песец свой голубой наряд меняет на рыжий. Не забыть отметить на карте. Большая земля, четыре перехода на юг. День идти. Сделать главным массивом для пастьбы. Почему оленеводы сторонятся этих мест? Волки! «Волков бояться — в лес не ходить!» Хорошая русская пословица. От русских нам отставать нельзя!»
Услышал в стороне одинокий звон колокольчика. Встревожился. Заторопился. «Как молодой я быстро лечу!» За бугром остановился, отдышался: «Нет, стар стал. Ну что ж! Жил, работал… Честно. Но… мало видел, мало знаю. А Тайбо будет жить лучше. Он будет учиться, все знать. Будет хорошим оленеводом. Молодые стали другими. Горячее, смелее. Торопятся жить, все знать, все видеть. Почему? — усмехнулся сам себе. — По-че-му? Эх ты! Жизнь другая, новая! Дорогу молодым!..» — Вспомнил о детях, расправил усы, погладил бороду.
«Они пусть еще лучше живут. Им — сердце мое, жизнь моя… все! Только по-другому надо… с ними… по-новому… как Тайбо». Заметил за бугром оленуху и олешка. Олешек упал, провалившись в пушистое месиво сугроба. Ему залепило глаза снегом. Возле стояла оленуха и, наклонив морду, лизала его вздрагивающий бок. Материнское мычание и беспомощность обоих умилили Колотонова. Он не спеша двинул лыжами, взял разбег. Увидев человека, оленуха отошла в сторону, потряхивая головой, звеня колокольчиком. Колотонов подъехал к олешку так близко, что чуть не задел кромкой лыжи мохнатый бок. Олешек лежал у валуна, поджав под себя ноги и вытянув кверху мордочку. Увидев человека, обнюхал его, пошевелился, уперся, вскочил на ноги. Колотонов стряхнул снег со спины и тихо засмеялся: