— Зачем? Испросить благословение аббата на это дело?
— Разумеется.
«Странно, — подумал Доминак. — Рабелиус наставлял меня не переходить черту, отграничивающую естественное от сверхестественного, а минуту спустя благословил Нибиша перешагнуть эту черту».
— Я должен поговорить, посоветоваться еще раз с Рабелиу сом, — сказал Доминак.
— Пожалуйста. Не хотите ли еще выпить?
— Что вы! Я сожалею, что выпил эти два бокала. Мне нужно в церковь… Но знаете, господин Нибиш, все научные открытия наших сотрудников принадлежат институту, и авторы их не вправе распоряжаться сами.
— Это не относится к открытию профессора Галактионова, — твердо заявил Нибиш. — Я все обдумал. Мне известно, что опыты его не были предусмотрены планом института. Галактионов предпринимал их вопреки программе, на свой страх и риск, вопреки вашему желанию. Как видите, плохое поворачивается хорошим. Галактионов имеет право ни перед кем не отчитываться в своих опытах, они — его часткое дело, он волен распоряжаться своим открытием.
— Да, формально это, пожалуй, так, — согласился профес сор, поднимаясь с кресла. — Сейчас я ничего не обещаю вам, господин Нибиш. Подумаю.
— Думайте, — разрешил хозяин. — Но помните, что время — это деньги. И советую меньше думать о грехах. Отпущение их — самое легкое дело. Скажите аббату так: у меня был разговор с Нибишем… И больше ничего.
Раскланявшись, Доминак вышел из кабинета. Миновав неболь шой коридор, он вышел в просторный зал и по широкой изгибающейся лестнице спустился в вестибюль. По сторонам высились золоченые колонны. Потолок в зале отливал пурпуром, своды в вестибюле голубели, как небо. Все тут было прочно, дорого и красиво. В огромные окна широким потоком вливался солнечный свет.
Аббат Рабелиус был удивлен и польщен повторным посещением его видным ученым. Когда Доминак вкратце изложил причину своего прихода, упомянув Нибиша, Рабелиус, подняв руки ввысь и устремив туда же глаза, долго шептал молитвы. Затем он сказал:
— Мне еще не приходилось давать благословение на подобные дела. Так я сказал господину Нибишу. Я обещал поговорить с кардиналом. Не исключено, что кардинал будет говорить об этом с самим папой. Это не простое благословение. Но я надеюсь, что оно будет дано. Если вы поклянетесь не забывать нашу церковь, то получите ее благословение.
Приложив руки к груди, Доминак склонился перед аббатом.
— Эго те абсольво а пеккатис туис,[3] - поспешно произнес аббат трафаретную фразу — ему пора было уходить. Странный, полный неожиданностей, выпал день. Стоило над многим подумать и пока не спешить к епископу.
Доминак ушел. Рабелиус осмотрел церковь и прикрыл за со бой дверь. Перед входом он увидел девушку, худенькую, с испуганными глазами. Видно, она стеснялась своего старенького платья и никак не могла решиться войти в церковь.
Аббат подошел ближе и внимательно посмотрел ем в лицо.
— Вы на исповедь?
— Да, — ответила девушка потупившись.
— Идите за мной.
Вернувшись в церковь, аббат открыл боковую дверь. Тут бы ла небольшая комната с диваном и несколькими стульями. Из высокого окна свет косо падал на дверь, дальше стоял полумрак. В углу высилось черное распятие — Христос страдальчески смотрел, свесив голову в терновом венце.
Рабелиус хорошо знал, что многие женщины Атлансдама счи тают его красавцем. Иные настойчиво добивались исповеди не возле алтаря, и он принимал их в этой комнате…
— Как тебя зовут? — спросил аббат.
— Эрика Зильтон, — ответила девушка, прячась в темноту. Аббат показал ей на диван.
— Рассказывай.
Она говорила сбивчиво, еле сдерживаясь, чтобы не распла каться.
— Мне нет счастья… в жизни. Люди говорят, что на мне — великий грех. Я воскрешена на горе…
— Молитву читай, — глухо сказал Рабелиус.
Она встала, обратилась лицом к распятию, зашептала что-то, потом умолкла, через плечо осторожно взглянув на аббата.
— Твое тело было в морге? — спросил он приближаясь.
— Да, так говорят… Мне тяжело жить…
— Разденься, я должен освятить…
Девушка вздрогнула, повернулась, прижимая руки к груди, сделала шаг назад, к распятию.
— Так надо, — сурово и глухо сказал он. — Быстрее.
Эрика осторожно снимала платье, опасаясь, что оно распол зется в руках.
— Все, все снимай! — торопил абюат и жестом руки показал Эрике место — против окна. Теплый солнечный луч уперся в грудь девушки, скользнул вниз, к ногам. Свет слепил ее, и она не видела лица аббата. Впереди стояло что-то черное, страшное.
— Где ты живешь? — спросил он.
— Нигде. У меня нет работы,
Аббат молча перекрестил ее.
— Можешь одеваться. Не хочешь ли ты стать монахиней?
— Мне все равно…
— Все равно — это плохо. Надо желать. Святая пища обновит твою кровь и тело. Завтра я буду говорить проповедь, и ты при всех верующих здесь, в церкви, проклянешь сатану в образе русского профессора.
Эрика отшатнулась в угол.
— Нет, нет! Ни за что… Он — единственный человек, кото рый делал для меня добро!
— Сумасшедшая, — аббат отвернулся. — Уходи.
В ГОРАХ ЮЖНЕЕ АТДАНСДАМА
Макс, никогда не унывающий Макс, сегодня был крайне оза бочен, подавлен чем-то. Когда Галактионов ехал после пяти к себе на квартиру, он не выдержал и спросил:
— Что случилось, Макс? Не отделывайтесь шутливым ответом — у вас это не получится. Говорите правду.
— Да, пожалуй… — шофер поморщился, вздохнул. — Не до шуток. И вообще, кажется, у нас с вами не было повода для шуток.
— Я хотел сказать, чтобы вы не отделывались ничего не значащим ответом. Не поверю.
В машине можно было говорить о чем угодно без боязни, что услышат. И Макс рассказал:
— Отцу Мэй и его товарищам — нашим товарищам, угрожает серьезная опасность. Мне поручили предупредить их быть осторожными, не давать повода для пересмотра приговора. Это трудное дело. До лагеря сто километров. Дорога каждая минута…
— Вам нужна машина?
— Да. Но я не могу воспользоваться этой: вы не должны быть причастны даже косвенно к этому делу. Мне нужна такая машина, которую можно бросить без сожаления, если потребуется. Но и не это самое трудное. Машину мне дадут… Чертовски трудно проникнуть в лагерь. У меня к вам, Даниил Романович, одна просьба: если меня завтра не окажется на работе, поставьте об этом в известность директора.
— И это все, что я должен сделать?
— Нет. Еще вы должны как можно резче говорить обо мне, возмущаться моей недисциплинированностью, — сказал Макс.
С минуту Даниил Романович с грустью размышлял о том, что до сих пор в этой стране все его хорошие устремления приносили, кажется, только вред. Его опыты, очень удачные с чисто научной точки зрения, обернулись новым горем для Эрики Зильтон, вызвали раздор в институте, обрадовали только шайку Кайзера. И ничем нельзя помочь отцу Мэй и его товарищам. Он не имеет права вмешиваться в это дело. А слова сочувствия, добрые пожелания таким людям, как Макс, пожалуй, не нужны.
— Мне непонятно, почему вы скрываете от Мэй, где ее отец.
— Мы поступаем правильно, — нахмурился Макс. — Вы немнож ко знаете Юв Мэй и совершенно не знаете Изабеллу Барке. Если бы ей стало известно, где ее отец, — о! я уверен, ничто не остановило бы ее, чтобы встретиться с ним, повидать его. Нет, это кончилось бы плохо и для Августа и для нее. А так она думает, что отец скрылся за границей, и верит, что он вернется. Это не мешает ей работать.
— Но имя Барке может появиться в газетах, — высказал предположение Галактионов.
— Никогда. Из-за боязни, что это вызовет возмущение. Они постараются покончить с ним втайне. И сейчас назревает такая опасность.
Они простились. Макс вернулся к институту и поставил ма шину в гараж.
А через час он уже мчался на старенькой потрепанной маши не по широкой автостраде, уходящей на юг. Макс выжимал из машины все, что она могла дать. Он еще не знал, как попадет в лагерь, знал только одно — туда надо проникнуть во что бы то ни стало.