— Хватит, — сказал он устало. — Мне же не тридцать лет… Я понял вас. Вы хотели ввести меня в заблуждение относительно своей левой руки, демонстративно работали больше правой с тем, чтобы я ожидал и опасался главным образом ударов левой. Но вы не левша.
— Верно, — согласился Макс. — И я рад, что вы это угада ли. Но постойте, я еще не показал свой прием.
— В следующий раз. Садитесь, — Даниил Романович оделся и тоже присел к столу. — Вы говорили вчера, что любите дело, требующее смелости и риска? Я скажу: нужна смелость и осторожность. Рисковать надо как можно меньше, иначе потеряем все… Речь идет не о моей чести и жизни, не о том, что меня снова позовут в полицию, могут потащить в суд. Сейчас это не столь важно.
Пусть даже суд, только открытый, но этого они, пожалуй, не захотят, если вспомнят дело о поджоге рейхстага, прозвучавшее на весь мир и вошедшее в историю. Самое опасное то, что в такой ситуации может вспыхнуть война. Я сегодня долго разговаривал с советским атташе…
Они пришли к выводу, что Браун убит по указанию начальни ка штаба: Юв в точности передала разговор с капитаном, а Гуго, узнав о событии у магазина «Лотос», привязался к Максу и рассказал о предложении Кайзера насчет «амура с крылышками», убийство которого обещано хорошо оплатить и подготовить так, что даже полиции не будет на месте… Браун отказался участвовать в страшной казни политических заключенных, рисковать собой и жизнью тех охранников — солдат, которые должны стоять в оцеплении на полигоне во время взрыва. Его не могли уволить в отставку. Браун отлично осведомлен о замыслах Фромма, такого человека Фромм не выпустит живым… Латов согласился: да, правда именно в этом. Но никто в Атлансдаме не посмеет даже заикнуться о Фромме. Выход один — надо настаивать, чтобы следствие велось более широко, чтобы Кайзер попался. Полиция уверяет, что он куда-то исчез. «Есть другой выход», — сказал Галактионов Латову, — но меня немного беспокоит одно обстоятельство…»
— Дадут ли нам сказать слово правды, Макс?
— Нет, — Макс кинул в пепельницу потухшую сигарету. — Се годняшний номер нашей газеты снова конфисковали.
— Я не о том, — задумчиво сказал Даниил Романович. — По всей вероятности. Кайзер тоже убран, и это логично, с точки зрения Фромма.
— Тогда где же выход? Кто укажет убийцу?
— Браун.
Макс скучно улыбнулся.
— Шутите, Даниил Романович. Неподходящее время…
— А вы забыли про мой аппарат?
Нет, Макс не забыл. Но как-то не верилось, чтобы мертвый мог заговорить. Изумительный человек Галактионов! Что и говорить, великой силы и ума. Но ведь непредвиденный пустяк может испортить все, а Галактионов, кажется, этого не учитывает.
Между тем Даниил Романович продолжал:
— Да, время не для шуток, но очень подходящее для того, чтобы показать всем, чего я достиг. Я не вмешиваюсь в чужие дела, только защищаюсь — и это право каждого человека. Я тут пережил многое, Макс, я должен был проглатывать горькие пилюли инсинуаций и терпеть травлю. О, теперь схватка будет серьезной, и хочется побоксировать как следует. Цель борьбы нашей сейчас настолько важна, что было бы низко называть эту схватку дракой. Но я называю именно дракой, так как хочу в ней использовать некие невинные приемы, которые противник может посчитать нечестными. В драке можно к ним прибегнуть. Вы хотели показать мне свой прием в боксе? Он честный или нечестный?
— Пожалуй, его еще никто не знает. Это не нырки головой вперед, — ответил Макс. — И неизвестно, как окрестят судьи ринга.
— Вот именно неизвестный, а потому неожиданной силы. — Даниил Романович встал, прошелся широкими шагами по комнате, глянул в окно, повернулся к Максу. — А у вас настроение, кажется, не очень-то оптимистическое.
Это была правда. Макс дважды пробирался в лагерь к заклю ченным, проявив при этом много выдумки, изобретательности, отчаянно рискуя. И почти никакого результата.
— Что-то не так идут у нас дела, — сказал он тихо. — Я говорю не о нас с вами, вы понимаете? — Галактионов кивнул, и Макс продолжал: — Себя не жалеешь, а вот — неудачи. Мне кажется, и наши с вами дела скверны. Вы сказали: Браун… Я ведь кое в чем разбираюсь, знаю суть вашего открытия. Так вот — тело в морге вскрывали. Как вы сможете оживить Брауна?
— Вскрывали? — Даниил Романович побледнел. — Откуда вы знаете?
— Такой порядок, он вам известен лучше, чем мне.
— Фу! Вы меня напугали, — облегченно вздохнул Даниил Ро манович, присаживаясь в кресло. — Я думал, вы точно знаете. Нет, дорогой Макс, вскрывать его не будут. Во-первых потому, что порядок, о котором вы сказали, на военных не распространяется. Во-вторых, Фромм не допустит вскрытия. Ему нежелательно заключение экспертов, что Браун погиб от бандитского удара кастетом: ведь тогда придется принять мое указание на Кайзера — это его след. Фромму такое не подходит.
— Вы правы. Я об этом не подумал. — Макс оживился, заку рил сигарету.
— А теперь поговорим о бедной Эрике Зильтон.
Макс подробно рассказал о своем посещении Рабелиуса. Ко нечно, в лагере заключенных нет ни отца, ни брата Эрики — она росла сиротой. Макс сказал о некоем Зильтоне для того, чтобы припугнуть аббата. Эрика не сошла с ума. Ее заперли в дом сумасшедших только потому, что она заговорила об аббате… Надо повидать Эрику, поговорить с ней.
— Я должен держать себя так, как будто ничего не случи лось, — сказал Даниил Романович. — Пусть думают, что я и не пытаюсь бороться. А сейчас надо немного отдохнуть. Ночью не придется спать. Эта ночь решает все.
Ночь…
В притихших узких улицах, как в коридорах, чувствуется прохладный ветер-сквозняк. В глубине их — темнота. Рекламные огни сияют в вышине; чем дальше за полночь, тем меньше их. Жары как не бывало.
Жизнь в Атлансдаме не замирает даже ночью: она распадает ся на очаги. Людно возле ресторанов — черные с продольным блеском машины подъезжают и отъезжают. На черном асфальте остаются влажные следы. Временами грохочет электропоезд, проносящийся по высокой, над домами, дороге. А в улицах дальше от центра — тихо, темно и прохладно. Тут город похож на подземелье с ровными пещерами — коридорами улиц. Черный свод неба непроницаем и тяжел.
В Атлансдаме почти никогда не видно луны, она прячется за домами или закрыта дымом заводов.
На одной из малолюдных дальних от центра улиц находится паталого-анатомический институт. Цокольный этаж мрачного здания отделан мрамором. Тут, внизу, помещается морг. Над дверью, ведущей в морг, черные буквы латинской надписи; от нее веет печалью, которая невольно охватывает душу, мешая понять мудрость, заложенную в одной этой фразе:
«Хик лекус эст уби морс гаудет, сукурренс витам»*.[5]
Ночью все здание погружается в непроглядную темноту, и внутри его наступает грустная тишина…
Фро Гладсон, пожилой, тихий, незаметный, умеющий ходить так, что шаги его по цементному полу совершенно не слышны, дежурит здесь ночами вот уже больше десяти лет. Он привык к мрачной пугливой тишине и даже полюбил свою работу. «От мертвого не жди плохого, от живого не жди хорошего», — часто говаривал Гладсон. Мертвецы — самые безобидные существа на свете, если можно назвать их существами. Мухи доставляют в тысячу раз больше беспокойства, чем мертвецы. Впрочем, и мух не водится в этом подвале. Тут очень холодно. Чуть слышно монотонное гудение холодильников, этот звук настолько постоянен и неизменен, что, привыкнув, можно принять его за тишину — исчезни это чуть уловимое гудение, подобное отдаленному шуму мотора автомашины, и покажется, что тишина нарушилась.
Гладсон, дежурный санитар, не обязательно должен ходить всю ночь по цементному полу подвала. Он может сидеть за маленькой наполовину застекленной перегородкой и оттуда обозревать просторный зал с каменными столами, в виде топчанов, прикрытыми белыми простынями; может вздремнуть. Проснувшись, он увидит те же топчаны, закрытые простынями, под которыми угадываются тела и особенно отчетливо ступни ног, пальцами вверх. Ничего тут за ночь не изменится: гляди не гляди — все как было, так и будет…